Тишина - Василий Проходцев

казаки в большинстве своем не одобряли действий товарища, пытались его урезонить или подшучивали над ним. Тот, в конце концов, отбросил прямо в сторону Ивана свиную голову, махнул рукой, и, утирая рукавом рубахи слезы, побрел куда-то в сторону. Пуховецкого же, пока он смотрел на катящуюся в его сторону клыкастую голову, осенило. Он подхватил ее, подскочил к стенам мавзолея, принялся поливать их кровью с криками: "Вот какой я бусурманин, вот какой я Абубакар!". Свиная кровь, однако, почернела, загустела, и совсем не хотела литься, так что Ивану пришлось, в конце концов, изо всех сил запустить головой в стену и, вдобавок, еще и плюнуть пару раз на древние камни. Бывшие рядом казаки смотрели на него все так же – с сочувствием.

Когда в усыпальнице остались одни голые стены, Чорный отдал приказание разобрать ее на камни, и перевезти их на плотах в Сечь, где как раз в это время замышлялось строительство большого собора, посвященного Покрову Пресвятой Богородицы. Несколько молодиков, желая показать рвение, немедленно запрыгнули на крышу мавзолея и с удивительной быстротой сбросили оттуда несколько больших, покрытых изразцами плит. Ивана, и самого немало натерпевшегося от крымцев, все же охватила грусть при виде уничтожения древней святыни, которая, к тому же, стала и его приютом. Отрядив на эту работу с десяток человек, отряд сел на коней и поднялся обратно в степь.

Глава 3

Несмотря на то, что Иван завоевал доверие большинства казаков, ехать ему приходилось в том же положении, что и прежде. Разве что изуверское изобретение Черепахи было снято с его ног, а связан он был уже не плетками, а обычными ремнями, которые позволяли ему, с грехом пополам, править лошадью, но не более того. Степь, как и всегда, удручала своим однообразием, особенно с тех пор, как отряд удалился от речки и окружавших ее живописных балок. Каждый раз, поднимаясь на холм, Пуховецкий надеялся увидеть что-то новое, но каждый раз бывал обманут в своих ожиданиях. Однажды только запорожцы приметили вдали беспокойно вьющуюся на одном месте стаю птиц – верный знак присутствия людей – но, лишь немного уплотнив строй, двинулись дальше. Ближе к вечеру стал слышен, очень вдалеке и почти незаметно, какой-то шум. Иван сначала думал, что ему кажется, но шум набирал силу, и постепенно превратился в мощный гул, который странно было слышать в пустынной степи. Когда шум превратился почти в грохот, а источника его все не было видно, Пуховецкий едва сдерживался от того, чтобы подскочить к кому-нибудь да спросить: что же это за чудо. Но по казацким понятиям выглядеть простаком, невеждой, было чуть ли не самым унизительным для лыцаря, и поэтому Иван, снедаемый любопытством, продолжал молча гадать про себя.

Внезапно, однообразное серо-желтое полотно степи оборвалось, и весь отряд запорожцев оказался на краю обрыва, с которого открывался вид на обширную водную гладь, противоположный берег которой был почти не заметен. Точнее, никакой глади не было: вода бурлила, разбивалась на отдельные потоки, затем вновь соединявшиеся между собой, пенилась в водоворотах. Трудно было поверить, что река может быть настолько бурной при такой огромной ширине. То здесь, то там, торчали из воды огромные валуны, самый большой из которых выглядел как настоящая скала, поросшая кустарником и небольшими деревцами. На валунах устроили себе гнезда чайки. Некоторые из птиц мирно сидели на камнях, но большая их часть кружилась в воздухе, с трудом преодолевая порывы ветра. Этот же ветер обдувал замерших на обрыве запорожцев и словно сдувал с них тяжкий зной и пыль степи. Перед ними был самый большой, самый знаменитый, и самый безжалостный из днепровских порогов: свирепый Ненасытец, а иначе – Дед-порог. Все казаки, не сговариваясь, замерли и долго стояли без движения, любуясь открывшейся перед ними картиной. Казалось, что в этом царстве буйной силы природы и вольного ветра нет места ни московскому холопству, ни ляшской бессмысленной спеси, ни крымскому рабству, и только могучие, вольные и неукротимые люди достойны жить по соседству с Ненасытцем. Казалось, что если и установится в этих краях твердая власть того или иного государства, то наместники его первым делом захотят уничтожить Дед-порог, превратить его в обычное озеро, более совместимое с рутинным сбором налогов и чиновничьей волокитой.

Отряд далее двинулся вдоль Днепра, который был, может быть, и не везде так величествен, как у порога, но неизменно живописен. Вскоре Иван с тревогой заметил, что окружающие камыши становятся все выше, а свежий речной ветер постепенно сменяется порывами горячего и влажного, как будто из парной, воздуха. Похоже, предстояло путешествие через всем известные, но мало кем любимые днепровские плавни. Говорили, что обширный плавень окружает нынешнюю Сечь, и, вероятно, именно туда направлялся теперь отряд атамана Чорного. Плавни были настоящим буйством всяческой жизни: камыши здесь достигали невиданной высоты почти в два человеческих роста, деревья – в основном осокори и ивы – если им удавалось удержаться в здешнем влажном грунте, также достигали неправдоподобного размера и толщины, они были редкими островками рассеяны в море камыша. Подвижные обитатели плавней были сколь многочисленными, столь же крупными и сильными. Кабаны здесь водились размером с небольшую корову, и совершенно не боялись людей – скорее, людям приходилось опасаться этих мохнатых клыкастых чудовищ. Птицы, рыбы, олени, бобры и прочие животные также отличались огромными размерами и полным отсутствием пугливости. К сожалению, то же самое относилось и к насекомым. Оводы были здесь размером с шершня, и даже ударив со всей силы ладонью по такому чудищу не всегда можно было убить его. К счастью, они никогда не нападали на людей стаями более ста-ста пятидесяти мух. В плавнях, даже в прохладную погоду, неизменно висел маревом удушливый жар, пахнущий водорослями, рыбой и гниющей растительностью. Одним словом, хотя плавни и считались раем для охотников и рыбаков, Ивану почти стало дурно при мысли, что ему предстоит много часов подряд болтаться связанным в седле, задыхаясь и обливаясь потом, в полной беззащитности перед исполинскими слепнями и комарами. Увы, но именно так и случилось. Через пару-тройку часов этого путешествия (может, и через полчаса – Иван быстро потерял счет времени) Пуховецкий начал вполне искренне сожалеть о том, что так осторожно вел себя во время расстрела ногайского стойбища, да и то сказать – Игнат мог бы душить его и по-тщательнее. По телу Ивана текли струйки крови из прокушенных оводьями мест, они уже даже не чесались и не болели. Эти струйки смешивались с каплями пота и стекали