Нежнее неба. Собрание стихотворений - Николай Минаев

Выступал, конечно, Сокол со своими стихами о Пушкине, которые мне совсем не нравятся и по моему он мог их не читать. Затем читал Тарловский хорошее стихотворение, но я нахожу, что его стихи какие-то сухие и в них нет теплоты. Читала Вольтман не плохое стихотворение. Соколова или Соколовская длинная такая поэтесса похожая на лошадь. Фейга Коган и Пеньковский, который прочел позорное стихотворение. Во время чтения зал хохотал, конечно, не оттого, что оно было остроумно, а оттого, что оно было ужасно. Я не верила своим ушам, что это стихи Пеньковского. Да я забыла еще упомянуть Левонтина, который прочел прекрасное свое стихотворение о Пушкине. Ну вот и все»[87].

За несколько московских лет Гиттерман сделал внушительную карьеру, добравшись до должности начальника отдела Всесоюзного Комитета стандартизации при Совете Труда и обороны. Обстоятельство это оказалось для Минаева спасительным: лишенный средств к существованию, с клеймом обвинявшегося в государственном преступлении – он мог рассчитывать лишь на сугубо незамысловатую работу, но, благодаря протекции Гиттермана, был принят к нему в отдел. Круг его занятий здесь был, кажется, широк и неопределенен: редактирование ведомственного журнала, текущая переписка, заботы о полиграфической стороне дела. Случались, впрочем, и экзотические поручения:

«Ник. Николаевич!

Насочините <sic> эпиграмму. Тема: вместо докладов о стандартизации доклад о Горьком и зачитайте. А ну-ка!

Кажется, несмотря на рифмованные сетования («А я средь каменной Москвы, / В шумливом Рыбном переулке, / Стандартизирую – увы! – /Колеса, ободы и втулки»), работа эта была ему по душе. Как и в любых сообществах, куда его забрасывала судьба, он находил себе и собеседников, и приятелей, и пищу для сатирических упражнений:

Товарищи и граждане,Сейчас я вам поведаюКому у нас в издательствеЖивется хорошо,Кто пользуется благамиИ всякими поблажками,К кому начальство высшееВесьма благоволит.

Несмотря на обилие стихов эпохи стандартизации и сохранившуюся двустороннюю переписку с Гиттерманами[89], мы не можем установить доподлинно, до какого года продолжалась его работа здесь[90]. Служебная переписка ограничена периодом 1930–1934 годов; в стихах местные реалии фиксируются также до 1934 года. Но при этом в архиве хранятся справки о краткосрочной, но все-таки службе Минаева контролером-статистиком в «Стройобъединении» ВДНХ РСФСР (август-ноябрь 1930), секретарем на курсах технормирования Всехимпрома (датирована 7 марта 1931), корреспондентом во Всесоюзном комбинате Планового заочного образования (с 7 января по 19 апреля 1932 года)[91]. Как это примирить, я пока не представляю: кажется, эти должности не подразумевали посменной работы или совместительства. Также не очень понятно, чем эпоха стандартизации в жизни Минаева закончилась: просто всякие упоминания о сослуживцах исчезают из стихов.

Собственно говоря, с середины 1930-х годов почти единственным (и уж во всяком случае – центральным) источником для реконструкции биографии Минаева становятся его стихи: он поневоле воплотил (несколько модифицировав сообразно времени) давнюю символистскую идею о том, что биография автору не нужна, ибо все нужное скажут его тексты. Только по стихам мы можем вообразить круг его общения: вдруг среди них появится короткий мадригал Е. К. Фофановой («Владелица – не дочка управдома, / А Константина Фофанова дочь!») – отражение это случайной встречи? Или знак какой-то совместной, может быть даже историко-литературной работы? (Она занималась сбережением и истолкованием текстов отца и брата). Только по стихам мы сможем судить о складывающемся его романе с будущей женой – Евгенией Ильиничной Фроловой – и скудость источников не позволяет вообразить ее облик хотя бы с минимальной полнотой.

В 1933 году он, само собой, дарит ей «Прохладу»; инскрипт написан на «Вы», но лирическая струна басовито рокочет уже где-то между третьим и четвертым катренами: «Пусть будет Вам вдвойне милее, / Устав от дум, забот и дел, / Дышать «Прохладой» в той аллее, / Где вместе с Вами я сидел». Три года спустя стихотворение, адресованное ей, проникнуто уже совершенно семейной заботой – равно как и ее ответные письма из санатория[92]. В ближайший круг их общения входила Н. П. Кугушева, незадолго до этого вышедшая замуж за Г. Г. Бартеля; в частности, в один из предвоенных годов они вчетвером отдыхали на даче Танеевых в подмосковном Демьяново, недалеко от Клина. В этот или в предыдущий год Минаев ненадолго получил работу, косвенно связанную с литературой – в Рекламно-издательской конторе Московского отделения Книготоргового объединения Государственных издательств (МОГИЗ). Должность его, согласно справке, выписанной летом 1937 года, называлась довольно скромно – «редактор каталожного отдела»[93]. Повинуясь своему обычному инстинкту трансформации реальности в ладные стихи, Минаев быстро описал новых сослуживцев, а заодно и предложил образец рифмованной рекламы объединения («Надевай-ка сапоги-с / И кати скорей в Могиз!..»), вероятно, не принятый недальновидным работодателем.

В этом же году в его мировоззрении и творчестве происходит зримый перелом, связанный, как представляется, с шумно празднуемым столетием пушкинской гибели (не могу не отметить в скобках важных трансформаций, произошедших за советские годы в юбилейном деле: в частности, круглая дата с момента смерти героя сделалась не меньшим поводом для праздника, чем годовщина его рождения)[94]. Минаев, уязвленный своей безвестностью и в полной мере ощущающий свою поэтическую силу, пытается преодолеть метафизическое одиночество, обращаясь к юбиляру: «В лихолетье брошенный судьбою, / Я устал, все валится из рук; / Дай-ка побеседую с тобою, / Лучший поэтический мой друг». Примеряя пушкинскую биографию (известную ему, кстати, в завидных подробностях) к окружающей действительности, Минаев приходит к выводу: «Это счастье, что тебе на свете / Довелось не в наше время жить: / Мог ли ты служить в Политпросвете / И своему гению служить?». Это логическое усилие становится переломным для собственного минаевского творчества: если до этого центральным ее жизнестроительным мотивом был эскапизм, изредка прерываемый незлобивой и локальной сатирой, начиная с 1937 года среди его стихов появляется отчетливая антисталинская риторика:

Гениальный на все руки,Друг всего, отец всех Муз,Рассужденьем о наукеОсчастливил Совсоюз.Правда, им симпатий мираК коммунизму не привлечь,Но годится для сортираИсторическая речь.

В этот момент вынужденная изоляция окажется спасительной: в такой же ситуации на Мандельштама, не избегавшего общества советских писателей, донесли за считанные недели. В ближайшем окружении Минаева по счастливой случайности осведомителя не нашлось: впрочем, судить о его собеседниках второй половины 1930-х годов мы можем исключительно по стихотворным мадригалам. Среди их адресатов – жена его брата Г. Александровская, ученый-ботаник и самодеятельный художник М. С. Маггит, И. М. Брюсова (вдова поэта). В это время он вновь сходится с издавна ему знакомой семейной парой скульпторов – А. Н. Златовратским и М. Д. Рындзюнской – и это, кажется, единственный интеллигентский дом, в котором он регулярно бывает (здесь же, кстати, в те же годы гостит другой выброшенный на обочину талант – Тихон Чурилин).