Костры амбиций - Том Вулф

Один из латиноамериканцев встает с приступки и идет к нему! Уголком глаза Шерман наблюдал за ним. Неужели начинается? Так сразу?!

Подошедший устроился справа рядом с ним, опершись спиной о стену, как Шерман. У него были жидкие курчавые волосы, усики круглой скобкой с опущенными вниз концами, слегка желтоватая кожа, узкие плечи, выступающий животик и совершенно безумный взгляд. На вид лет тридцати пяти. Он улыбнулся, и улыбка придала ему вид еще более безумный.

— Эй, слышь, а я тебя у входа видел.

Видел меня у входа!

— Когда тебя телевидение снимало. Слышь, а тебе что шьют?

— Халатность за рулем, — сказал Шерман. У него было такое чувство, будто он выдавливает из себя последние слова на этом свете.

— Халатность за рулем?

— Это, ну… когда собьешь кого-нибудь машиной.

— Машиной? Ты сбил кого-то машиной, и сюда набежало телевидение?

Шерман пожал плечами. Больше он ничего говорить не хотел, однако боязнь выказать отчужденность пересилила.

— А тебе что шьют?

— У-у, мне-то? Двести двадцатую, двести шестьдесят пятую, двести двадцать пятую… — Он выбросил руку в сторону, будто хотел объять весь мир. — Наркотики, оружие, азартные игры — всякое дерьмо, знаешь ли.

Он, похоже, в некотором роде даже гордился своим бедственным положением.

— А ты сбил кого-то машиной? — спросил он снова. Явно он находил это деяние тривиальным и немужественным. Шерман поднял брови и устало кивнул.

Латиноамериканец удалился на свое место, и Шерман видел, как он разговаривает с тремя-четырьмя соседями, которые еще разок глянули на Шермана и отвернулись, словно все это им ни к чему. Шерман почувствовал себя виноватым, что не оправдал их ожиданий. Странно. Однако именно так он себя почувствовал.

Страх быстро уступал место скуке. Минута ползла за минутой. Начал побаливать сустав левого бедра.

Шерман переместил вес направо — заболела спина. Потом заболел сустав правого бедра. Пол кафельный. Стены кафельные. Он скатал пиджак, сделав из него подушку. Положил ее у стены на пол, сел и откинулся. Пиджак был влажный, брюки тоже. Наполнился мочевой пузырь, и пошли укольчики газов в кишечнике.

Ханурик, подходивший поговорить с ним, знаток цифири, подошел к решетке. Во рту сигарета. Он ее вынул и заорал:

— Эээээй! Спичку дайте!

Полицейские — ноль внимания.

— Эээээй, спичку дайте!

В конце концов тот, которого звали Тануч, подошел к нему.

— В чем дело?

— Эй, спичку дайте! — Он выставил свою сигарету.

Тануч выкопал в кармане коробок. Одну спичку зажег и показал, держа футах в четырех от решетки. Ханурик ждал, ждал, затем взял сигарету в рот и прижался лицом к прутьям, выставив сигарету наружу… Тануч стоял неподвижно, держа горящую спичку. Спичка погасла.

— Эээээй! — обиделся ханурик.

Тануч пожал плечами и, разжав пальцы, дал спичке упасть на пол.

— Эээээй! — Ханурик обернулся к своим товарищам и поднял повыше сигарету. (Видали, что он сделал?) Один из сидевших на приступке заржал. Ханурик при виде такого предательства скорчил гримасу. Потом поглядел на Шермана. Шерман не знал, то ли выказать сочувствие, то ли отвести взгляд. В результате он просто продолжал смотреть. Ханурик подошел и сел рядом с ним на корточки. Незажженная сигарета свисала у него изо рта.

— Видал? — спросил он.

— Да, — отозвался Шерман.

— Если нужно прикурить, им полагается дать прикурить. Сукин сын. Э!.. а у тебя есть сигареты?

— Нет, у меня они все забрали. Даже шнурки от туфель.

— Без балды? — Он глянул на туфли Шермана.

У него самого, Шерман заметил, шнурки были на месте.

Шерман услышал женский голос. Женщина на что-то сердилась. Она показалась в коридорчике напротив камеры. Ее вел Тануч. Высокая, тощая, с курчавыми каштановыми волосами и темной, кофейного цвета кожей, в черных брюках и каком-то немыслимом пиджаке с очень широкими плечами. Тануч сопровождал ее в помещение, где берут отпечатки пальцев. Внезапно она резко повернулась и бросила кому-то, кого Шерману было не видно:

— Ну ты, мешок с… — Она не закончила фразу. — По крайности, я не сижу в этом сортире целыми днями, как ты! Подумай над этим, толстячок!

Издевательский хохот полицейских на заднем плане.

— Смотри, а то он тебя в сортире-то и утопит, Мэйбел.

Тануч подталкивал ее идти дальше.

— Давай, давай, Мэйбел.

Она повернулась к нему.

— Когда говоришь со мной, называй меня как положено! Никакая я тебе не Мэйбел!

— Щас я тебя и похуже как-нибудь назову, — ответил ей Тануч, продолжая подталкивать ее к помещению, где берут отпечатки.

— Два-двадцать-тридцать-один, — сказал ханурик. — Распространение наркотиков.

— Откуда ты знаешь? — спросил Шерман.

Ханурик только широко раскрыл глаза и напустил на себя умудренный вид. (Есть вещи, понятные и без слов.) Затем дернул головой и говорит:

— Развозка долбаная приехала.

— Развозка?

Оказывается, обычно, когда кого-нибудь задерживают, их сперва запирают в местном полицейском участке. Периодически участки объезжает фургон и перевозит арестованных в Центральный распределитель для взятия у них отпечатков пальцев и первичного разбора дела. И вот теперь привезли новую партию. Их поместят в этом вольере, всех, кроме женщин, которых запрут в другой вольер — дальше по коридору и за углом. Но все застопорилось, потому что «с Олбани лажа».

Мимо прошли еще три женщины. Эти были моложе первой.

— Два-тридцать, — сказал ханурик. — Проститутки.

Ханурик, знающий толк в цифири, был прав. Действительно, приехала развозка. Пошла целая процессия — от стойки Ангела к помещению, где берут отпечатки, и в камеру. Шермана сызнова начало обдавать жаркими волнами страха. Один за другим в камере появились трое негров — высоких юнцов с бритыми головами, в ветровках и больших белых кроссовках. Все вновь прибывшие были либо негры, либо латиноамериканцы. Главным образом молодежь. Некоторые, похоже, были пьяными. Ханурик, знающий толк в цифири, встал и вернулся к своим приятелям на приступку, чтобы не заняли его место. Шерман решил не двигаться. Ему хотелось стать невидимым. Может, они… если он совершенно не пошелохнется… может, они его не заметят.

Шерман сидел, уставясь в пол, и старался не думать о болях в кишечнике и мочевом пузыре. Одна из черных черточек между шашечками пола пришла в движение. Таракан! Затем он увидел другого… и третьего. Надо же! — но какой ужас… Шерман повел глазами по сторонам — интересно, кто-нибудь еще обратил внимание? Похоже, никто, однако он поймал взгляд одного из трех молодых негров. Все трое смотрят на него! Какие прожженные, жесткие, злобные физиономии! Сердце сразу же сорвалось в тахикардию. Заметил, как дергается в такт биению пульса его нога. Чтобы успокоиться, он стал следить за тараканами. Один из них подобрался к пьяному латиноамериканцу, который к этому времени уже соскользнул на пол. Таракан начал восхождение на каблук его башмака. Пошел по ноге. Исчез в штанине. Потом снова появился. Поверху двинулся дальше, к колену. Добравшись до колена, устроился среди рвотных сгустков.

Шерман глянул вверх. Один из черных юнцов идет к нему. С этакой еще улыбочкой. Высоченный невероятно. Близко посаженные глазки. Черные штаны в дудочку и белые кроссовки на липучках вместо шнурков. Остановившись перед Шерманом, нагнулся. Лицо без всякого выражения. Тем более страшно! Глядит прямо Шерману в глаза.

— Эй, ты, сигареты есть?

— Нет, — сказал Шерман. Однако он не хотел, чтобы тот счел, что Шерман держится вызывающе и не желает общаться, поэтому добавил:

— Извини. У меня всё отобрали.

Едва произнеся это, он понял, что допустил ошибку. Извинение — это ведь признак слабости.

— О'кей, ладно. — Тон юнца был, пожалуй, даже дружелюбным. — Чего тебе шьют-то?

Шерман помедлил.

— Убийство по преступной халатности, — сказал он. Сказать «халатность за рулем» показалось ему недостаточным.

— Да-а. Погано, — протянул юнец голосом, который приблизительно изображал сочувствие. — А что было-то?

— Ничего, — сказал Шерман. — Я вообще не знаю, о чем речь. А тебе что шьют?

— Сто шестьдесят — пятнадцать, — сказал юнец. Потом добавил:

— Вооруженное ограбление.

Юнец скривил рот. Шерман так и не понял, что сия гримаса должна была значить: то ли «вооруженное ограбление — это пустяк», то ли «обвиняют черт-те в чем».

Юнец одарил Шермана улыбкой, по-прежнему глядя ему прямо в глаза.

— О'кей, мистер Убийца, — сказал он, выпрямляясь, и ушел обратно в другой конец камеры.

Мистер Убийца! Сразу понял, что со мной можно без церемоний! Что они могут сделать? Не могут же они… А ведь был такой случай, — кстати, где? — когда несколько заключенных в камере заслонили собой обзор сквозь решетку, пока другие… Но здесь-то пойдут ли остальные на такое ради тех троих — вот эти, например, латиноамериканцы?