Костры амбиций - Том Вулф

— Насчет этой штуковины не волнуйтесь, — сказал он. — Дело в том, что мне надо взять отпечатки, а для этого приходится брать за палец и каждый по очереди прикладывать к подушечке с краской… Понятно? — Он говорил это тоном дружеской беседы, как-то даже задушевно, будто они стоят вдвоем где-нибудь в переулке и он объясняет, как работает двигатель его новой «мазды». — Я этим занимаюсь целый день, руки все в краске, и, во-первых, от этого кожа грубеет; а иногда и смыть как следует не получается. Приходишь домой, а там у жены в гостиной все белым отделано, руку на диван или еще куда-нибудь положишь, потом встаешь — глядь, на нем пальцы отпечатались; ну, и у жены истерика. — Шерман молча смотрел на него. Не знал, что сказать. Огромный, грозного вида полицейский явно хочет ему понравиться. Как все это странно. Похоже, им всем очень хочется нравиться.

— О'кей, пройдите снова сквозь контур. Шаркая туфлями, Шерман снова прошел в проем контура, и снова сработал сигнал.

— Черт, — сказал верзила. — Еще раз. Сигнал сработал в третий раз.

— Ни хрена не понимаю, — сказал полицейский. — Погодите минутку. Идите сюда. Откройте рот. Шерман открыл рот.

— Не закрывайте… Секундочку, повернитесь вот так. Никак свет не поймать. — Он пытался повернуть голову Шермана под немыслимым углом. От перчатки пахло резиной. — Вот зар-раза. Да у вас же там целый серебряный рудник! Знаете что, согнитесь-ка в поясе. — Вот-вот, еще чуть пониже…

Шерман согнулся, придерживая рукой брюки. Неужели он…

— А теперь снова сквозь контур, только очень медленно.

Шерман зашаркал задом наперед, согнутый под углом почти в девяносто градусов.

— О'кей, медленнее, медленнее, медленнее — хорош, так…

Шерман почти уже прошел через проем. По эту сторону оставались только голова и плечи.

— О'кей, еще чуть-чуть… еще… чуть дальше, чуть дальше…

Сигнал сработал еще раз.

— Оп-па! Оп-па! Вот так! Так и стой! -Аппарат продолжал гудеть. — Вот зар-раза! — радостно произнес верзила. Заохал, заходил кругами, хлопая себя ладонями по бедрам. — В прошлый год мне тоже один такой попался. О'кей, можете выпрямляться.

Шерман стал прямо. В недоумении он молча смотрел на верзилу. Тот высунул голову в дверь и заорал:

— ЭЙ, Тануч! Подь сюда! А ну, глянь-ка!

По ту сторону коридорчика у открытой камеры стоял полицейский со шлангом, окатывал пол. Шум воды отдавался от кафельных стен.

— Эй, Тануч!

Из дальнего конца коридора появился тот полицейский, что привел Шермана в комнату верзилы.

— Глянь-ка, Тануч! — Потом Шерману? — О'кей, нагнитесь, и по-новой. Задом через контур, только медленно-медленно.

Шерман нагнулся и сделал как было велено.

— О'кей, оп-па, оп-па, оп-па… Вот, обрати внимание, Тануч! Пока все тихо. О'кей, еще чуток, еще чуток, еще чуток.. — Сработал сигнал. Верзила снова был вне себя. Опять заохал, заходил кругами, зажестикулировал. — Нет, ну ты видел, Тануч? Это в голове! Христом-Богом клянусь!.. Это у парня в башке!.. О'кей, выпрямляйтесь. Откройте рот… Вот оно. Нет, вот, чуть поверните. — Он снова принялся вертеть голову Шермана, пытаясь поймать больше света. — Вот, взгляни-ка! Вишь, сколько металла?

Тот, которого звали Тануч, не сказал Шерману ни слова. Лишь глядел ему в рот — так осматривают тайник в погребе.

— Бог ты мой, — проговорил Тануч. — Действительно, не зубы, а какой-то монетный двор. — Затем обратился к Шерману, словно впервые его увидел:

— Вас в самолет-то когда-нибудь пускали?

Верзила хохотнул.

— А ведь ты не один такой, — сказал он. — В прошлый год мне тоже попался вроде тебя клиент. Я с ним чуть не спятил. Все понять не мог… какого хрена… ясно, да? — Разговор опять принял доверительную тональность — как бы два приятеля субботним вечером. — Эта машинка очень чувствительная, а у тебя в башке сплошной металл, доложу я вам.

Шерман был подавлен, унижен до крайности. Но что тут поделаешь? Может быть, эти двое, если правильно себя с ними вести, помогут ему не попасть в эти, как их… вольеры! Вместе с той публикой! Шерман молча стоял, придерживая брюки.

— А в чем это у вас штаны? — полюбопытствовал Тануч.

— В пенопласте.

— В пенопласте? — удивился Тануч и закивал головой, но совершенно непонимающим образом. Вышел.

Потом верзила поставил Шермана перед металлическим штативом и дважды сфотографировал: в фас и в профиль. Шерману пришло в голову, что это и есть тюремные снимки — их вешают на стендах уголовного розыска. Этот огромный неуклюжий медведь сделал его тюремные снимки, пока Шерман стоял, придерживая штаны рукой. Потом подвел Шермана к стойке и каждый палец по очереди брал, прижимал к подушечке с краской, а затем обкатывал о какой-то бланк с типографским текстом. Процедура оказалась на удивление грубой. Он хватал каждый палец Шермана так, словно это нож или молоток, и совал его в краску. Затем он извинился.

— Всю работу приходится самому делать, — объяснил он Шерману. — Никто не поможет, даже и не надейся.

С противоположной стороны коридорчика донеслись жуткие звуки рвоты. Трое латиноамериканцев приникли к решетке.

— Ээээээй! — заорал один из них. — Он блюет! Он все уже заблевал!

Тануч подоспел туда первым.

— Ах ты боже мой. Ну, красота. Слышь, Ангел! Это не человек, это какая-то баржа с отбросами. Чо бум делать?

— Это тот самый? — спросил Ангел.

Начал расходиться запах рвоты.

— Чобумделать, чобумделать… — проворчал Ангел. — Смой из шланга и оставь его как есть.

Камеру отперли, и, пока двое полицейских стояли по сторонам, третий вошел внутрь со шлангом. Заключенные принялись прыгать и скакать, спасаясь от струй.

— Слышь, сержант, — сказал полицейский со шлангом. — Этот хмырь заблевал себе все штаны.

— Те, от рабочей формы?

— Угу.

— Т-твою мать. Обдай из шланга. Здесь не прачечная.

Шерману виден был долговязый пьяница, с опущенной головой сидевший на приступке. Локтями он упирался в запачканные блевотиной колени.

Верзила наблюдал все это через окно. Он покачал головой. Шерман подошел к нему.

— Послушайте, сержант, нет ли у вас тут такого места, где я мог бы подождать? Я не могу туда. Я… просто не могу.

Верзила высунул голову из комнаты, где снимают отпечатки, и проорал:

— Эй, Ангел, ты что делать будешь с этим моим Мак-Коем?

Ангел высунулся из-за своей стойки и, уставясь на Шермана, провел ладонью по лысому черепу.

— Мммм… — Затем та же рука указала в направлении камеры. — Туда.

Вошел Тануч и вновь взял Шермана за локоть. Кто-то отпер решетку. Тануч препроводил Щермана внутрь, и он зашаркал по кафелю, поддерживая рукой брюки. Решетку опять задвинули. Шерман уставился на латиноамериканцев, сидевших на приступке у стены. Они тоже на него уставились — все, кроме того долговязого, который сидел, все так же опустив голову, и возил локтями по заблеванным коленям.

Пол был с наклоном к канализационной решетке в центре. Он еще не высох. Стоя на нем, Шерман чувствовал его покатость. Несколько струек воды еще сбегали к стоку. Вот где он. В сточной трубе, по которой, расслаиваясь, течет из мясорубки человеческая жижа.

Шерман слышал, как задвинулась за ним решетка, и вот он стоит в камере, поддерживая правой рукой брюки. Левой он прижимал к себе пиджак. Непонятно было ни что делать, ни даже куда смотреть, и поэтому он избрал себе свободную часть стены и стал стараться смотреть… на них… боковым зрением. Их одежды были смешением серого, черного и коричневого, за исключением кроссовок, создававших на полу узор из цветных полос и ярких пятен. Шерман знал, что на него смотрят. Бросил взгляд в направлении решетки. Ни единого полицейского! Да и пошевельнут ли они хоть пальцем, если…

Места по всей длине приступки были заняты латиноамериканцами. Шерман выбрал точку примерно в четырех футах от ее конца и прислонился там спиной к стене. От стены стало больно позвонкам. Он поднял правую ногу, и с нее упала туфля. Как можно небрежнее он вновь сунул в нее ступню. Наклонившись посмотреть на свою ногу среди кафельного сверкания, он почувствовал, что вот-вот упадет от головокружения. Еще эти пенопластовые шарики на брюках.

Его охватил страх — вдруг обитатели камеры примут его за помешанного, за безнадежного идиота, которого можно прикончить просто ради разминки. Слышался запах рвоты… рвоты и сигаретного дыма… Он опустил голову, как бы в полудреме, и скосил глаза в их сторону. Они на него смотрят! Смотрят и покуривают. Тот, высокий, который повторял «iMira! iMira!» все еще сидел на приступке, опустив голову и опершись локтями на покрытые блевотиной колени.

Один из латиноамериканцев встает с приступки и идет к нему! Уголком глаза Шерман наблюдал за ним. Неужели начинается? Так сразу?!

Подошедший устроился справа рядом с ним, опершись спиной о стену, как Шерман. У него были жидкие курчавые волосы, усики круглой скобкой с опущенными вниз концами, слегка желтоватая кожа, узкие плечи, выступающий животик и совершенно безумный взгляд. На вид лет тридцати пяти. Он улыбнулся, и улыбка придала ему вид еще более безумный.