Почетный академик Сталин и академик Марр - Борис Илизаров

Только через несколько лет после смерти Сталина, в хрущевскую «оттепель», идеологическая узда чуть ослабла, да и то ненадолго. Как известно, при Хрущеве началась первая антисталинистская кампания, которая затронула в числе прочих наук и лингвистику, точнее «сталинское учение о языке». Напомню, Хрущев как-то заявил, что у «Сталина были минуты просветления» и что он, возможно, сам написал языковедческие статьи. Но в общем русле советского антисталинизма в аппарате ЦК КПСС конца 50—60-х годов началось движение в сторону реабилитации Марра и развенчания теперь уже трудов-брошюрок Сталина. Вышло несколько публикаций (конечно же, как всегда, заказных) бывших учеников и последователей Марра (В.И. Абаев и др.), в которых отмечались его заслуги в различных областях знания и в особенности в области кавказоведения. К.И. Чуковский, оставивший интереснейший дневник интеллектуальной жизни сталинской и постсталинской эпох, записал в годы «оттепели», что к нему однажды пришли в гости Татьяна Винокур, Крысин и Ханпира: «Талантливые молодые лингвисты, Ханпира[681] — задиристый, постоянно готовый уличать, резать правду-матку в глаза… Рассказали, что их институту заказаны чуть ли не три тома, чтобы разбить учение Сталина о языке — его, как сказано в предложении ЦК, „брошюру“. Пять лет называли его статьи „Гениальный труд корифея науки товарища Сталина“ — и вдруг „брошюра“! В.В. Виноградов, громче всех восхвалявший „гениальный“ труд — теперь в опале»[682].

Робкие статьи, робко напоминавшие о Марре, опубликовали, конечно же, не в «Правде» или «Большевике», а в малотиражных научных изданиях. В Грузии верные «марристы» приступили к подготовке сборника его неизданных трудов; начались разговоры о переиздании сочинений Марра и разработке обновленной антибуржуазной, советской концепции происхождения языка и мышления. Последним вопросом занялись бойкие философы, которые успели побывать в «марристах», затем в столь же искренних антимарристах и — наоборот (например, А.Г. Спиркин). Но как во времена господства «школы Марра», так и после языковедческой дискуссии 1950 года, а теперь уже и после очередного поворота, так никто всерьез и не рассмотрел идеи Марра и работы его последователей, а главное критиков, в особенности критические реплики Сталина. Советская пропаганда всегда назойливо подменяла собой гуманитарную науку, даже в либеральные времена. Когда Хрущева сняли с руководящих постов, то начался новый этап, теперь уже брежневского «застойного» дряхлеющего сталинизма. Вместе с ним (дряхлеющим сталинизмом) все остались на тех местах, на которых застала их смерть Сталина. Академик Виноградов, крупный ученый, внесший вклад в отечественную филологию, был настолько травмирован роковыми переломами своей судьбы, что совершил на старости лет очередной малопочтенный поступок: на знаменитом судебном «процессе Синявского и Даниэля» выступил в качестве эксперта со стороны обвинения и «научно» подтвердил антисоветский характер их литературных произведений. Алпатов, достаточно объективно описавший политический «слалом» Виноградова, как и других антимарристов в лингвистике, всячески подчеркивая политическую расторопность престарелого Марра (в чем тот действительно был замечен), стыдливо обошел этот вопрос.

Советский (российский) ученый, власть и мораль — особенная, ждущая своего часа проблема. В этой книге я обозначил ее всего лишь через авторскую интонацию. После Фауста губительный жар соблазнов, иссушающих дар талантливого человека, в полной мере испытали в ХХ веке, главным образом немецкие и советские ученые, взнузданные каждый своим тоталитаризмом.

Язык-мышление или мышление и язык?

Сложнее всего объективно оценить лингвистическую часть наследия Марра. Наибольшие сомнения вызывают исходные предпосылки его четырехэлементного анализа. Надеюсь, рано или поздно истоки этого «таинства» будут открыты. Желательно, чтобы этим вопросом заинтересовался кто-то из специалистов, владеющих аппаратом математической логики или изучающих проблемы пазиграфии/пазилалии. Очень может быть, что ответ лежит на поверхности. Но есть еще одно, более существенное сомнение, выводящее нас на глубинную проблему, связанную с возможностью познания прошлого. Ее неожиданным образом высказал Пиотровский. Вспоминая о марристской реконструкции семантических цепочек, воспроизводящих ассоциативные ряды, якобы свойственные мышлению древнего человека (рука — вода — женщина — небо и т. д.) Пиотровский писал: «В вопросах семантики я сам понял неправильность семантического отождествления и стал считать, что все семантические связи основаны на ассоциативной способности нашего мышления, а не на его качественном отличии в древности»[683]. После этого замечания большую часть работ Марра, и не только его, можно отправить в макулатуру. Однако не будем торопиться. В молодости Борис Борисович сам был потрясен, когда на совершенно ином, чем у Марра, материале сумел обнаружить рудименты подобных семантических рядов в мышлении древних египтян. Тогда он собственными глазами проследил их (буквально!), изучая рисунки древнеегипетских иероглифов на папирусах, настенную заупокойную живопись в гробницах, мифологию. Тогда он не предполагал, что все эти наблюдения могут быть всего лишь отражением его же воображения. Его реплика выводит нас на одну из фундаментальных проблем: проблему возможности познания (понимания) прошлого. Откуда возникла уверенность, что в принципе можно узнать (понять) то, что делал, чувствовал, как мыслил давно умерший человек, да еще иной эпохи и другой культуры? Не есть ли все историческое знание (в самом широком смысле слова) сплошное домысливание, мифотворчество, подобно тому как первобытные жрецы-маги вещали голосами потусторонних духов или античные историки сочиняли патетические речи давно умерших героев? Нет, конечно. Не во всем, но в самом существенном мы их (мертвых) понимаем и понимаем так, как они понимали себя и друг друга при жизни. Дело в том, что в своей основе все люди, всех эпох одинаковы. Человеческий род, культура, цивилизация — это единство. В основе его лежит единство принципов биологической и психической организации, а значит, единство исходных принципов мышления, чувствования и языка, языка как глубинной логики в витгенштейновском смысле или символизации в смысле Кассирера. Вот и младший современник Марра, ученик А. Мейе, сам выдающийся лингвист Ж. Вандриес отметил: «Не будет ошибочным и утверждение, что существует только один человеческий язык под всеми широтами, единый по своему существу»[684]. Все национальные языки производны от общечеловеческой основы языкотворчества. Так, таинственным образом, через науку мы возвращаемся к библейскому Бытию — оказывается, способность к глоттогонии (словотворчеству) заложена во всем человечестве, а многообразие языков есть практическое следствие этой способности{25}. Отсюда одна из фундаментальных предпосылок взаимопонимания всех людей, родившихся на земле, вне зависимости от конкретного языка общения, культуры и эпохи. Но об этой изначальной способности писал и Марр, трактуя ее не как врожденную, а исторически развитую способность к глоттогонии.

Другая фундаментальная предпосылка, позволяющая надеяться на адекватное понимание людей прошлого (да и современных иноязычных культур), заложена в синкретизме общечеловеческого языка.

В большинстве своем отечественные и зарубежные лингвисты и философы склоны отдавать приоритет в происхождении языка звуку (фонеме), то есть голосу и слуху. Вспомним, с каким пренебрежением Сталин, с подачи Чикобавы, отзывался о языке жестов. После работ Марра старый спор разгорелся с новой силой. Что первично: звук, а затем зрение (письмо, жест) или наоборот — первично зрение (мимика, жест), а затем слово-звук и т. д.? Эту полемику можно проследить во многих работах, выходящих и в наше время. Но оба взгляда наиболее четко были сформулированы Р. Якобсоном и О. Фрейденберг. Первый настаивал на первичности для человеческого сообщества звукового способа коммуникации, вторая — на первичности зримого, то есть образа. Вандриес и здесь попытался найти компромисс: «У всех народов в большей или меньшей степени жест сопровождает слово, мимика лица одновременно с голосом передает чувства и мысли говорящего. Мимика — это зрительный язык. Но письмо — так же зрительный язык. Как и вообще всякая система сигналов. Зрительный язык, по всей вероятности, так же древен, как и язык слуховой»[685]. Но концепция Марра много глубже. Он нигде не говорил о первичности кинетического языка. Он только утверждал, что язык жестов предшествовал языку словесному и оба они прошли ряд трансформаций. Первичен же был комплексный «способ» передачи информации, когда все еще не расчленено: жест, дыхание, звук, танец, ритм, мимика, пение… В этом смысле языки тела совместно с говором народов — это один-единственный язык человечества, из которого в разных сочетаниях расщеплялись подобно пучку, а затем вновь сходились и вновь расщеплялись все естественные языки человечества.