Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич

вспышки гнева) и многими другими. Не только И. Л. Толстой видел в нем подобие святого — многим его жизнь казалась житием [Hagemeister 1989: 16].

50

Такой брак можно считать андрогинным, но это не «взрослая» андрогинность В. С. Соловьева и его «эротической утопии» (см. главу 5), а «детский» ее вариант.

51

Использование Маяковским слова «мясо» для обозначения человеческой плоти, возможно, подсказано Федоровым, употреблявшим это слово для осуждения сексуальной любви.

52

Идеальный брак Федорова напоминает рассказ «Старосветские помещики» Гоголя. В нем изображается счастливый брак, основанный не на преходящих страстях, а на нерушимой дружбе. Союз Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны — это единение «брата и сестры», даже отчество у них одно и то же. Их Эдем разрушает только смерть, которая находит туда лазейку — сексуальное влечение. Желание «секса» завлекает домашнюю кошку Пульхерии Ивановны в темный лес, где царят жестокие законы природы. Ее выманивают из «рая» дикие коты, почуявшие ее запах за оградой. «Соблазненная» кошка возвращается на короткое время к своей владелице, а потом снова исчезает, что воспринимается Пульхерией Ивановной как предвестие собственной смерти. Смерть находит мельчайшие лазейки и проникает через самые крепкие на вид стены, беря себе в союзники «секс» (в данном случае кошачий). Даже целомудренная Пульхерия Ивановна не может избежать этой мировой напасти, где царствуют смертоносные силы. Ее внезапный выбор в пользу смерти можно рассмотреть как некую «отдачу» себя «горизонтальности». Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна долгое время защищены от зла своей невинностью, однако их «пассивное целомудрие» (как сказал бы Федоров) оказывается недостаточно действенным против смерти. Если бы Федоров писал об этом рассказе Гоголя, он, несомненно, указал бы на то, что «пассивное целомудрие» не спасает от смерти, а также на леность персонажей. В понимании Федорова, в истинном раю обитают неутомимые труженики, в нем нет места «трутням», даже таким простодушным и обаятельным, как Афанасий Иванович.

53

Федоров интересовался мотивом оживляемой статуи и соглашался с французским философом Ж.-М. Гюйо, который полагал, что статуя Венеры стала бы еще краше, если бы в нее вдохнули жизнь. Миф о скульпторе Пигмалионе, который с помощью богини Афродиты оживил свое произведение искусства, занимал французских философов, особенно сенсуалистов XVIII века: Ж.-Ж. Руссо, Э. Б. де Кондильяка и Д. Дидро. Кондильяк, например, занимался теоретическими экспериментами по «наделению статуи одним чувством за другим» [Encyclopedia of Philosophy 1972:399]. Похоже, Федоров воспринял некоторые идеи из сенсуалистских теорий этих философов, особенно их веру в то, что безжизненную материю можно наделить сознанием, пробудив в ней чувства с помощью различных стимулов.

54

Для Федорова важно, что слово «похороны» связано с идеей сохранения («хоронить» — «хранить»). См. [НФ 2: 33, 72]. Пастернаковские строки «Ты держишь меня, как изделье, / И прячешь, как перстень, в футляр» («В больнице», 1956) — выражают туже мысль.

55

Менее в духе рационализма — чувство благодарности воскрешающих по отношении к умершим. Живущие должны отдать дань благодарности своим умершим родителям, так как «рождение — не уплата долга, а его передача» [Геллер 1982: 37]. Если не оплатить «долги», они будут передаваться дальше в будущее.

56

С. Г. Семенова отмечает, что термин «падение» в федоровской философии более или менее соответствует тому, что называют «энтропией» в современном научном языке. Она пишет: «…федоровское учение есть максималистское посягательство на закон “падения”, конца, энтропии» [Семенова 1990: 154].

Как отмечает Ж. Лакаррьер, «то, что мы называем энтропией» было важным понятием в гностицизме: «Гностики ощущали, что судьба материального мира подвластна влиянию инерции» [Lacarriere 1977: 19].

57

Что касается культуры XIX века, то и здесь мнения расходятся. Л. Н. Толстой, Соловьев и Достоевский нередко упоминаются как «находившиеся под влиянием» Федорова, но, наверное, правильнее говорить лишь об их большом

58

Цитата из книги А. Г. Гачевой «Ф. М. Достоевский и Н. Ф. Федоров». Исследовательница не согласна с оценкой русской философии Б. В. Яковенко и другими «феноменологами и неокантианцами», ставящими досистематическую русскую философию и русскую религиозную философию вообще ниже тех философий, которые преследуют «познание ради познания» [Там же]. Гачева не видит каких-либо преимуществ в последних перед русскими и славянскими «бессистемными» философиями, которые «накрепко связаны с делом» [Там же].

59

Статья Соловьева «Красота в природе» [Соловьев 1966,6:33] имеет эпиграфом афоризм Достоевского «мир спасет красота» из романа «Идиот» (ч. 3, гл. 5).

60

Зеньковский считает, что «вне всякого сомнения» федоровские идеи влияли на Соловьева, по крайней мере в 1890-е годы [Зеньковский 2001: 561]. Мочульский отмечает «федоровианскую космическую теургию» в статье Соловьева «Смысл любви» и полагает, что, хотя федоровский «натуралистический гуманизм» был чужд Соловьеву, «пламенный героический дух» федоровского проекта будил в нем прожектера [Мочульский 1951: 156, 205]. Американский историк и философ Дж. Янг полагает, что взгляды двух философов на воскрешение «несовместимы» [Young 1979: 53] и что «дистанция между их идеологическими позициями» выявлялась «особенно ярко», когда они разделяли некоторые общие цели [Young 1980: 67]. Хагемейстер занимает сходную позицию [Hagemeister 1984: 444].

61

Кроме особо указанных случаев, ссылки даются по репринтному изданию Собрания сочинений В. С. Соловьева в 12 томах 1966 года (далее: [ВС том: с.]). Также я пользовалась Deutsche Gesamtausgabe (DG) и ее Erganzungsband (дополнительный том).

62

3. Н. Гиппиус приравнивала соловьевскую «идею восхождения» (к божественному) к бергсоновскому «жизненному порыву» (elan vital; цит. по [Pachmuss 1973: 223–224]). Философ А. Ф. Лосев считает, что Соловьев опередил Бергсона на два десятилетия [Лосев 1990: 658]. Владимир Шилкарски (Szylkarski), один из редакторов DG, считает, что двух философов объединяет не только сходство мышления, но и стилистический блеск. Он включает Соловьева в группу мастеров философической прозы вместе с Мальбраншем, Паскалем, Шопенгауэром и Бергсоном [DG 7: 435].

63

В своих статьях об эволюции путем создания красоты Соловьев «щеголяет» знанием научной терминологии. Мы в них найдем и palaoezoa, и coleoptera, и «птеродактилей», и множество других терминов. Мочульский находит что-то «трогательно наивное» в попытках философа быть «строго научным» и «блеснуть своим знанием латинских терминов» [1951: 237]. Однако, возможно, Соловьев хотел показать, что его употребление научного словаря передаст читателям мысль,