Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

проталкиваться среди льдин. Пахло оттаявшим навозом, старой соломой, свежестью. Пахли налившиеся почки яблонь, топольки – весна!

Иван Савелков стоял во дворе, без шапки, расставив ноги, задрав голову, пальцы – за кушак. В небе ныряли, кружась, белые голуби. Парень с вышки махал платком на шесте, подымая стаю. Голубое, влажно-промытое небо отражалось у Ивана в глазах, тоже голубых, как протаявший лед на Волхове. И мысли бродили влажные, пухлые, без вида и границ, как облака. Думалось, что Оленка Борецкая – ничего девка! Жениться нать, как ни верти. Матка уж который год бранит. Иришка Пенкова тоже хороша – обе заневестились. Враз не женился, теперь набалован девками, вроде и неохота в хомут. Годок еще подождать, что ли? Оленка Борецкая все на Григория заглядывалась. Еще тогда. Эх, Митя, Митя, за что голову сложил! Уйди тогда с Шелони они с Василием – сейчас бы вместе ворочали! Иван повел плечами: сила – девать некуда! Плотничана отгородились ледоходом. Кузьмин-то, гад! Вместе с Митей к королю ездили, теперь на брюхе перед князем Московским – как время ломает мужиков! А солнце печет! А птицы с ума посходили! Коня взять, проездиться, чо ли! Белые голуби в небе набирали высоту. Сложив руки трубой, набрав воздуху полную грудь, Иван загоготал. Услышали, взмыли выше.

Его окликнули. Савелков поморгал ослепленными весенними глазами – в глазах синий волховский лед, – узнал: Гриша Тучин! Не видел, как и зашел. И его весна тронула – веснушки по переносью. Приятели обнялись. А ведь с той поры, с Шелони, как выручил от москвичей, и сошлись они! – подумалось Ивану.

– Гришка, книжник, книгочий, бес! Чуешь, весна! Пойдем, живо соберут что ни че!

Иван мигнул слуге, тот опрометью кинулся в горницу. Не любил Савелков ждать, все – чтобы мигом было. Забытые голуби кругами плавали над теремом.

Поднялись на высокое крыльцо. Не такие у Савелкова хоромы, как у Борецкой, а тоже иному не уступят. Просторно, окна широко рублены, в окончинах – иноземное стекло. Солнце по вощеному полу золотыми столбами аж до углов дотянулось.

Девки – ветром. Свежие яблоки из колодца – в бочке всю зиму пролежали, – мед, чарки черненого серебра, закуски, сласти. Тоська, бесстыдница, готова при госте на колени вскочить.

– Брысь!

Исчезли обе.

– Ну, Гриша, с чем пришел, собираются наши?

– Легко у тебя.

– У меня все легко! – похвастал, подумал: «И впрямь, больно легко все! Не то сам плывешь, не то ветром несет».

– Разбаловали плотничан Филат с Михайлой Семенычем! Богдан-то что думает? Али ледоход пережидает?

Григорий был что-то хмур, утупил глаза в стол:

– Опасное дело задумали, Иван! По новой судной грамоте наводка и то запрещена!

– Пущай Московский князь Новый Город займет, потом и запрещает! А все дела посадничьи, да тысяцкого, да торговый суд на Городце одним судом наместничьим решать, это по какой грамоте пришло?

Григорий серьезно поглядел на Ивана, в глаза его, ледяные, весело-бешеные, вздохнул.

– Или и тебя согнула Шелонь? – спросил Савелков.

Кровь бросилась в лицо Григорию:

– Что ж не упрекнешь, что головы не сложил тогда?!

Отвернулся Григорий, бледнея, закусил губу. Рука с длинными холеными пальцами с хрустом стиснула яблоко, белый сок потек на столешницу. Настал черед Ивану потупиться. Сказал:

– Прости, Гриша. Парней жалко! Ни за что…

– Ты, Иван, к бою не поспел, а я дрался. Ничего сделать нельзя было.

– Знаю. Сто раз сказывали мне. А все думается, быть бы в срок, хоть умчал бы от топора-то…

– Про топор и мы не ведали в ту пору.

Птицы остервенело кричали за окном.

– Мертвые сраму не имут! – сказал Григорий с мгновенной судорогой, исказившей строгое продолговатое лицо.

Савелков поднял кувшин, наполнил чары. Друзья молча выпили стоялого хмельного меду и оба потянулись к яблокам. Широкая горячая лапа Ивана на миг прикрыла узкую руку Григория.

– Приходи к Борецким!

Григорий молча кивнул.

Людей опять собирала Марфа. Дело было нешуточное. Сам Богдан, степенной посадник, отрезанный половодьем от вечевой палаты и вечевых дел, не вдруг решился на него, а призадумался сначала. Вспоминали сходные события за триста лет: погром Мирошкиничей, бегство Борисовой чади, споры Онцифора Лукина. А все не подходило к случаю, все было то, да не то!

Бывали, конечно, несогласия, не по раз бывали! Вражда раздирала город. Одни так, другие другояк хотели. Собирались тогда, целовали крест заодно быть, укрепные грамоты составляли. Уж кто бежал потом, переступив такую грамоту и свою же клятву, тот был отметник, того казнили, расточали, изгоняли из града.

А чтобы так вот, просто – нашлась сила сильнее и власть властнее, и решили отдаться силе, поклониться князеву суду – за века не было такого. И вот – произошло. И на то, чтобы покарать отступников, заставить воротиться под руку новгородскую, – не было закона. Грамоты не подписывали. Креста не целовали. А от суда посадничья отреклись.

Собирались у Марфы. Сам Иван Лошинский, Марфин брат, приехал. Долго открещивался от всяких дел городских. Деньги давал – самого не троньте только! А тут прискакал. И его задело.

– Ну что, брат? – встретила Ивана усмешкой Борецкая.

Лошинский был в породу: коренаст, невысок, плотен. А не в нрав. Не любил бывать и на людях. Больше ведал свои поместья. Теперь лишь заворчал, как Паозерье отобрал у него великий князь. Словно медведь, что выживают из берлоги.

– Век назади не спрячешься, и все отберут! – сказала Марфа. – Помогай, люди нужны! Слыхал, городищенские совсем суд забрали, перед посадником не отвечают, к наместнику идут. С того теперь вон чего плотничана выдумали.

– Слыхал, Марфа. Их-ить не силою и не заставить!

– Силой заставим, коли так!

Онаньин Василий прибыл. Такой же высокий, большелицый, красный, чернобородый мужик – кровь с молоком. Тут только без шутки, без присловья. Зубами скрипел.

– Свои! – Не мог простить ни Кузьмину, ни Арзубьеву. Недобро глядючи, примолвил: – Что, Исаковна, дожили мы? Расклевали нас вконец! Сороки-вороны кишки тащат, дубравные звери костье волокут!

Поглядела снизу вверх, бровью повела, усмехнулась:

– Садись. Сам-то не от Богдана?

– Будет сейчас!

– Казимер с Коробом?

– Отреклись. Офонас и тот труситце. Самсоновы, Лука – те все по кустам, по оврагам. Ивана Офонасова не добыть сейчас: за рекой. Да и не нужно, один он, заклюют славляне. Степенной тысяцкий тут, чего еще надоть?

– Ждем Богдана!

Уселся Онаньинич, повеселел:

– А так как ни то, – прищурился, пальцами повилял, – как етто Филат любит?

– Всяко думали, по-иному не выходит! – ответила Марфа. – Прости, пойду, Богдана встречу!

Богдан пришел. Большой, такой же серо-седой, такой же крепкий – до ста доживет мужик! Подошли Селезневы, Матвей с Яковом. Эти за брата казненного на все готовы. Иван Савелков с Тучиным. Семеро житьих, самые верные, с Ефимом Ревшиным во главе. Из прусских прискакал Иван Есипович Горошков, Онфимьин сын. Онфимья не отступилась, подруга!

Ждали Василья Никифоровича Пенкова, воеводу. Без него, без силы ратной, дела такого не своротить. Пенков медлил, да и давеча вилял. Уж когда Богдан с Онаньичем приступили к нему, согласился – сломился ли!

– Что не идет Никифорыч-от? – сердито спросил кто-то.

– Такое бы дело владыке благословить надоть! – сказал Ревшин.

– Был бы владыка, – отозвался Яков Селезнев, – а то прихвостень московский!

– У себя-то он правит! Неревлян кого поразогнал, кого утеснил. Еремей тогда, говорят, по его слову головы лишился!

– Ой ли?

– Так бают! Теперь Родион и Юрий Репехов не в милость попали.

– Поди, не сам, Москва указует!

– То-то и оно, что всем нам Москва указывать стала!

– Плотничане тож не сами надумали.

– От Полинарьиных всё, – вмешался Иван Есипов, – я слыхал! Они всему причина, а их Исак Семеныч подговаривает, на великого князя намолиться не может. Смех, в грамоте кажной и то великих князей поминает!

– А на вече он со всема, поперек николи не скажет!

– Лиса двухвостая!

– Захарья Овин воду мутит, вот кто!

– Ну, его не тронешь, не за что взять! Не сам, вишь, зятя подговорил.

– Овин всегда в стороне будет!

– Овина и тронуть трудно, богаче его вряд ли кто есть на той стороны!

– То-то и оно, что не по чести, а по богатству смотрим! – возразил Ревшин, и кое-кто из бояр поморщился.

Марфа угадала, вмешалась, отвела грозу. Не время тут еще старые споры великих