Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

Фовра, смотри, детей носит, остареешь в девках! Иван Савелков все не женат? – спросила невзначай, знала сама, конечно. – Думай, девка, годы-ти идут! – сказала и не стала боле слушать ни смотреть: пусть сама решает.

За трапезой расспрашивала, кто помер, заболел, женился, кто у кого народился. Ненароком вызнала у Олферия, что делается на Славне.

Новое было лицо у Марфы. Уже не сказать, что красавица, что годы не берут, – то все ушло. Морщины легли, но от них лицо не одрябло, а стало сурово и решительно. Глаза – светлее, словно промытые северными снегами. Резче сказывалась властность в движениях твердых рук, в голосе, словно все прочее выжгло теперь или отгорело само. Дел городских касалась слегка.

– Степенной Федор Глазоемец? – спросила, усмехнулась, а так, словно, не кончай в феврале славенский посадник свой срок, не усидеть бы ему и на степени.

«Ой ли, хватит ли сил нынче?» – подумал Олферий. Теща не помягчела и, видно, знать не хочет, кто нынь в силе в Новгороде. Или знает?

Легко так, между делом, сказала, взглянув на Федора:

– Березовец опять грабили москвичи? – и вновь усмехнулась недобро.

Удалясь после трапезы, позвала Пишу.

– Сказывай, старая, как тута без меня?

Вполуха выслушала мелкие дела, домашние заботы Пишины, перебила:

– Слыхала, и вы тут великого князя с молодой женой поздравляли?

Пиша в радостях, что боярыня полюбопытствовала о том, о чем лонись судачил весь Новгород, зарассказывала о византийской царевне:

– Красавица! Пышная вся, белая такая, уста алые, цто купциха московська, право!

– Ты-то цему рада? – с усмешкой осадила ее Марфа. Помолчала, выронила: – Цареградску перину себе достал князь Иван! Теперь царем величать себя прикажет! Ну, говори, говори! Сбила я тебя, не обессудь…

Мылась в бане. Как прежде, мятой и богородской травой пахнул густой банный дух. Вечером приняла ключника. Слушала молча, пытливо разглядывая Иева. Грамотки приняла небрежно.

– Оставь, проверю. И погляжу сама, сколь цего в анбарах у тебя. Людей сам напринимал али Федор?

– Федор Исакович сам тем мало займуетце. Все в делах градских.

– Хорошо, иди!

Федора вызвала перед сном.

– Ну, сказывай! Со Славной повелся нонь?

Федор объяснял сбивчиво, горячась, словно оправдывался перед матерью, что без Славны силы не хватит, все одно. Нужно вместе, всем городом, пото он и дружит со славлянами! И вроде было не глупо, да ведь все одно ни с Глазоемцевыми, ни с Полинарьиными, ни с Фомой Курятником, ни с Исаком Семенычем, ни со Слизнем, ни с Норовом, ни с Кириллой Голым не сдружился. А Василий Максимов – не велика благостыня… Да и все одно Максимов еще не Славна! А кто больше-то? Немир с Олферием? Дак те и были свои!

Тоже слушала молча, не прерывала, как и ключника. Вздохнула только под конец:

– С Савелковым бы тебе, с Никитой Есиповым. Эти не пропадут! А рыжий-то, Василий Максимов твой, темный он какой-то! Смотри, не прогадай, Федор. Митя с им дела не имел… – Усмехнулась, видя налитое упрямством лицо младшего сына. – Губу дуешь? Один ты у меня, Федя, головы терять не след! Да и славлянам нынь верить… А вредит вам кто тамо? Назар, подвойский, говоришь? Что-то про его баяли мне. Он тоже к Денису ходит, надоть Гришу Тучина спросить об ем! Ну, иди. Помолись на ночь, со злобой день не кончай. Друзей надо наживать, Федор, а такие-то, как Василий Максимов твой, в беде помогут – ой ли!

В горнице прохладно. Жары в изложнице не любила Марфа. От лампадного огонька чуть колеблется тьма. Спит боярыня Марфа Ивановна Борецкая под собольим одеялом. Иногда застонет впроснях. Верная Пиша подымется – нет, спит государыня Марфа, привиделось что, верно. Задремывает Пиша. С государыней Марфой сразу спокойнее стало. Есть кому приказать. Теперь и девки сенные поостерегутся на Пишины указы недовольничать. Не от себя, от Марфы Ивановны имени и выбранить способнее, и похвалить знатнее. Спит Марфа. Всего-то отдыху у боярыни одна ночь. Завтра дела, и свои, и городские, и московские. И все сама, одна, младший сын не помога. Иные смотрят, на нее опереться. Лишь ей одной не на кого. На Бога да на себя.

Капа должна бы в первый день пожаловать. Две улицы перейти, велик ли труд! Ради Дмитрия переломила себя Марфа, пошла назавтра сама, первая. Понесла гостинцы. Доброй бабушкой ступила в терем Якова Короба. Яков залебезил – не ждал, не чаял, мол! Не чаял… Капа тоже низила глаза. Худо ли жилось у свекровы? Ваня, маленький, застеснялся было. До чего похож на Митю! Сердце защемило враз.

– Иди, Ванятка, сюда, баба Марфа станет сказку сказывать!

Подошел, не забыл все же.

– Каку тебе, стару, нову?

– Баран, золоты рога!

Вспомнил! Маленькому все говорила. Посадив на колени, Марфа начала:

– Жили-были дедо да баба. Детей у них не было никого. Вот и задумали: давай слепим из глины паренька! И слепили, и он заходил, засмотрел. Ходит и ходит. Вот раз дедко ушел в лес, дров сечцы, а бабка сидит, прядет, паренька глиняного послала за клубом. А Глиняшка етот входит: «Бабка, бабка, ты цто знаешь?» – «А цто мне знать?» – «А я съел клуб с веретешком, семь печей калачей, семь печей хлебов, семь печей мякушек, быка-третьяка и тебя, бабку с прялкой, съем!» Хам! И съел И пошел по дорожке. И идет, и идет дедко навстречу, с топорком…

Ванятка прыгал на коленях, подсказывал:

– И девку с ушатом съел!

– Да, и дедка и девку. И идет жонка с коромыслом. «Жонка, жонка, ты цто знаешь?» – «А цто мне-ка знать?» – «А я съел клуб с веретешком, семь печей калачей, семь печей хлебов, семь печей мякушек, быка-третьяка, бабку с прялкой, дедка с топорком, девку с ушатом, и тебя, жонка с коромыслом, съем!» Хам! И съел.

– И идет баран, золотые рога! – торопил Ванятка.

– Погоди, не вдруг! И идут семь косцей с косами. Ну, говори сам!

– «Косцы, косцы, вы цего знаете? А я съел семь печей калацей, семь пецей хлебов, семь пецей мякушек, быка-третьяка, бабку с прялкой, дедка с топорком, девку с ушатом, жонку с коромыслом, и вас, косцей с косами, съем!» Хам! И съел! – закричал Ванятка, ликуя. – И теперь баран!

– Да, всех поел, как великий князь Московский! – отозвалась Марфа. – И идет навстречу ему баран, золоты рога. А баран-то и говорит: «Как ты меня будешь исть? Ты стань под горку, а я на горку. Рот-от открой, а глаза закрой. Я разбежусь да тебе прямо в рот и заскочу». Глиняшка стал, а баран разбежался, да в брюхо-то ему и ударил, рогами-то. Глиняшка и рассыпался…

– И все побежали! – воскликнул Ванятка. Глазенки блестят, нравилось, что спаслись и не пропал ни который.

– Да, и все выбежали, и все запели:

Спасибо те, баран, золотые рога!

Спасибо те, баран, золотые рога!

Досказав сказку, Марфа ласково поерошила Ванятке волосы. От внука не хотелось уходить. Снохе сказала просто:

– Приходи, Капа! Завсегда рады, не обижай!

Ванятка тут же уцепился за подол – не отпускать. Капа осторожно обняла сына, отводя ручонки:

– Ты пусти бабу, ты скажи: баба Марфа, к нам гости!

– Баба Марфа, гости к нам! – закричал Ванятка.

– Ладно, малыш. – Марфа расчувствовалась, расстроилась даже.

К самому Коробу, на его половину, зашла уже не такая. Будто просто навестить. Не была давно, сказал бы, что деется. Про московские дела выслушала молча, покивала головой. Глядя в мягкие, осторожные Коробовы глаза, спросила:

– Ну и как? Сдружились? Слыхала, совсем суд забирают городищенские у вас?!

Короб смешался.

– Марфа Ивановна, давно ты не была в Новом Городе! Времена-ить уже не те. Многие и обижены, и откачнулись после Шелони-то…

– Видала. Знаю. Дмитрия на борони потеряла, где Василий твой рать новгородскую… Прости, может, не то слово, не так молвила, а все мы в обиде, и все в ответе! И твое дело, и Казимерово – не сторона. Ну, прощай. Капу-то отпущай иногда. Мити нет – на внука поглядеть!

После сама себя укоряла, что не сдержалась. Да и то сказать, о чем думают только? Перед Пишей, наедине, изливала душу:

– Слыхала я, как служат князю Московскому! И страшно, и грозно, а боле того страшно! Не знать – пожалуют, не знать – казнят!