Лабиринт - Яэко Ногами

Он представил себе эту дорогу. И ему показалось, что она тянется до самого Токио. Он вообразил себя, свою жизнь в роли прихвостня и ублажателя госпожи Ато. Ведь еще шаг — и он покатился бы по этой дорожке. Ему стало жутко, и сердце у него захолонуло, как тогда, когда шофер круто затормозил машину на самом краю обрыва.

Но в эту минуту он не знал, что за такую услугу еще далеко не расплатился, хотя и отдал уже какую-то часть. Узнал он об этом лишь на следующее утро. Поднявшись с постели, он пошел в уборную. Закусив губы, он прислушивался к режущей боли, сопровождавшейся странным зудом. Хотя он мало что знал о такого рода заболеваниях, но и того было достаточно, чтобы вызвать у него серьезную тревогу. Какое-то подозрение, что дело неладно, возникло у него сразу после той ночи, но сейчас сомнений не было: ядовитый цветок распустился.

Стоило повернуть выключатель, и электрический свет сразу помог бы обнаружить более очевидный симптом. Но он боялся света. Его раскаяние и тревога были похожи на горе женщины, которая, совершив непоправимое, узнаёт, что тот, кого она ждала с таким трепетом в душе, больше никогда к ней не придет.

За завтраком Сёдзо сидел с понурым видом и почти не притрагивался к еде.

— У меня что-то желудок не в порядке,— сказал он невестке, кладя хаси на стол.

— Да, вид у вас неважный. Уж не простудились ли вы, когда ночевали в Камада? — без всякой иронии заметила Сакуко. Она вместе с няней кормила капризную малютку, сидевшую между ними.

Возвратившись домой, он сказал Сакуко, что из Бэппу снова заехал в Камада, зашел там к приятелю, заболтался с ним и опоздал на последний поезд. Она поверила, никаких подозрений у нее не возникло.

С того дня, когда госпожа Ато позвонила ему, он нагромождал одну ложь на другую. Это было противно, но что еще оставалось делать? Позорная болезнь тем более вынуждала лгать. Он не сообщил невестке, что отказался от службы у Ато. А если бы и признался ей и она спросила бы о причине, он не смог бы сказать ей правды.

Через час Сёдзо снова сидел в своем уголке у окна в читальном зале библиотеки. Сегодня он решил заниматься делом. Влип так влип! Теперь уж ничего не поделаешь, подумал он с какой-то отчаянной решимостью и сразу будто успокоился. Впрочем, у него еще теплилась надежда, что все его страхи могут оказаться напрасными. Тем не менее он то и дело откладывал перо и выходил из зала. Обычно он просиживал здесь больше половины дня, выходя лишь покурить. Сегодня же у него чуть ли не через каждые десять минут возникала потребность выйти с иной целью.

— Что-то ты сегодня рано? — удивился старый Ямадзаки, директор библиотеки, глядя на Сёдзо, который, по-видимому, собрался уходить.

Сёдзо учился у Ямадзаки еще в первом классе, и старик относился к нему ласково, точно дед к внуку. Он собственноручно налил своему бывшему ученику чашку горячего чая.

— Хочу сегодня зайти к дяде,— сказал Сёдзо.

— А! ЮЕсисуке?

Старик был либо школьным товарищем, либо учителем чуть ли не всех жителей городка и потому мог себе позволить любого из них называть по имени. Ямадзаки спросил Сёдзо, как чувствует себя сейчас дядя, говорят, он ушиб себе спину и лежит в постели.

— А я об этом впервые слышу,— испуганно ответил Сёдзо и тут же почувствовал раскаяние: давно он не навещал дядю.

Правда, со времени их последней встречи прошло всего пять-шесть дней, но тут ему показалось, что они не виделись целую вечность — так много произошло за эти дни событий и так много пришлось ему испытать.

Старик поспешил успокоить Сёдзо: раз его не известили о болезни дяди, значит, ничего серьезного нет. По слухам, Ёсисуке-сан, подрезая ветки в своем мандариновом саду, упал с лестницы. Ямадзаки узнал об этом от массажиста Ретаку, пользовавшего больного. Этого искусного массажиста, занимавшегося много лет иглотерапией, приглашали чуть ли не во все дома города. Он был слепой. В его лице с плотно сомкнутыми веками, как у большинства слепых, было что-то младенческое и бесконечно простодушное. Сёдзо помнил его с детства; казалось, с тех пор Рётаку нисколько не изменился. Возраст его невозможно было определить: ему можно было дать и двадцать лет и семьдесят. Представив себе сейчас странный облик этого старика, Сёдзо невольно подумал и о себе. В этом городишке любая весть тут же переходила из уст в уста. Сплетни плелись здесь с такой же старательностью, с какой плетутся ячейки рыбацкой сети. Малейшая неосторожность — и слух о его болезни моментально станет достоянием стоустой молвы. Но дяде придется сегодня же все откровенно рассказать, решил про себя Сёдзо, выходя из подъезда библиотеки.

Вскоре он уже поднимался на плоскогорье, высившееся напротив. Так же, как и гора, на которой стоял замок, окружающие холмы были каменистые. Дороги по их склонам прорыты и напоминают пути, расчищенные снегоочистителем после сильного заноса: по обеим их сторонам — высокие стенки. Дома на склонах плоскогорья расположены уступами— один над другим; к каждому домику ведут вырубленные в горе ступеньки. Поселок весь в зелени: сосновые рощицы, криптомерии, заросли бамбука, огороды, фруктовые сады, кое-где пахотные участки.

Сёдзо всегда любовался этим необычайно живописным, своеобразным поселком, напоминавшим ему старинные европейские офорты. Он отвечал его художественным вкусам, будил в нем воспоминания о тех или иных литературных образах. Недаром Сёдзо мечтал о литературном факультете, он и до сих пор сожалел, что по настоянию отца поступил на юридический факультет.

В университете он сошелся со студентами, примыкавшими к левому движению. В то время в их среде романтические настроения, да и вообще склонность к литературе считались несовместимыми с серьезным образом мыслей и отвергались как мелкобуржуазные.

Подобно средневековым монахам-аскетам, старавшимся не преступать божественных заповедей, Сёдзо прилагал все усилия к тому, чтобы подавить в себе искушение и не впасть в «ересь». Но теперь другое дело. Теперь на нем клеймо отступника, и он чувствовал себя более свободным в своих склонностях и вкусах. И это было для него новым ощущением.

Разбирая четыре дня тому назад старинные театральные костюмы, он вовсе не испытывал к этому занятию того отвращения, которое хотел себе внушить, и не только потому, что рядом была госпожа Ато, завладевшая всеми его мыслями. Он никогда не мог полностью согласиться с тем, что эти великолепные, изумительные образцы ткацкого искусства должны