Лабиринт - Яэко Ногами

нет, я имею в виду жену одного аристократа. Ей продавать себя не нужно. Ей деньги не нужны. У нее есть деньги. Есть муж. У нее есть все, чего только душа желает. Она занимает видное положение в свете. И если она делает то же, что и ты, то только из похоти. Она занимается своего рода тайной торговлей, контрабандой — худшим видом торговли. Что, разве не так?

— Что-то совсем неинтересный разговор получается.

— Нет, ты послушай. У нее ведь есть и сообщник. Это не покупатель, который заведомо знает, что придется платить. Наоборот! Он-то знает, что товар ему ни гроша не будет стоить, он ничего не намерен платить. Потому он и тянется за ним. Значит, он вор? Ведь так?

— Это вы о ком рассказываете? О себе?

— Да, ты угадала. Это моя история, точно так же как вот эти пальцы, что держат сигарету, тоже мои. И вот сегодня я приехал сюда и с нетерпением ждал наступления темноты. Чтобы еще раз урвать то, за что не нужно платить. И та дама ждала этой сделки. Впрочем, нет. Может, она и не ждала. Но как бы там ни было, а больше я не крал. И это благодаря тебе. Спасибо тебе за это.

Он подвинулся ближе к столику и, опустив голову, уткнулся в него лбом. Женщина тихо засмеялась, обвила рукой его шею и еще теснее прижалась к нему.

Мягко отстранив ее, он попросил принести стакан воды.

— Принесу, и тогда сразу ляжем спать, ладно?

Обрадованная, что наконец избавилась от пьяной болтовни, смысл которой она с трудом улавливала, женщина торопливо вытащила из стенного шкафа летние тюфяки и ловко расстелила их на полу.

— Пижаму хотите? -— спросила она, улыбаясь, и исчезла за перегородкой.

Женщина была не особенно красива, но когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки и она становилась довольно миловидной.

«Опытная», подумал Сёдзо, посмотрев ей вслед. Затем горько улыбнулся и, как-то сразу обессилев, повалился на циновку. Подложив руки под голову, он уставился на электрическую лампочку. В сознании, словно выхватываемые из темноты прожектором, появлялись один за другим различные образы, то более ясные, то смутные.

Кидзу, Тацуэ, Марико, Ода, Сэцу. Их лица, позы, жесты, слова замелькали перед ним, как бабочки-однодневки.

Вряд ли они могли себе представить его в таком месте. Но он почему-то не испытывал стыда.

Если кто-нибудь из них и узнает об этом, он поклялся в душе, что не будет сваливать на опьянение. Нет, он не прибегнет к такой малодушной, трусливой отговорке. Он был убежден, что уже нисколько не пьян. Ему даже казалось, что он полон трезвой и ясной решимости. Никто его не неволит. Опьянение тут ни при чем.

Вот уже несколько лет подряд он при разного рода обстоятельствах, превратившихся для него в роковую цепь, ведет себя как безвольный и лишенный самолюбия человек. То же самое и сейчас. Он слаб, он не может бороться со своими страстями и становится их рабом. Он понимал это и готов был беспощадно втаптывать себя в грязь. И в этом находил даже какое-то дьявольское удовольствие.

И тем не менее его охватило неодолимое желание снова испытать то наслаждение, которое он уже испытал однажды. Приподняв голову, он нетерпеливо всматривался в темноту лестничной площадки.

Чертовски усталый, словно он совершил десятидневное утомительное путешествие, Сёдзо рано утром сошел с поезда. Не заезжая домой, он сразу отправился в библиотеку. Сегодня вся его работа свелась к тому, что он написал управляющему Ато, что отказывается от дальнейшей службы у виконта. Такое же письмо он послал Дзюте Таруми.

Он необычно рано вернулся домой, и здесь его ожидало извещение о бракосочетании Кунихико Инао и Тацуэ Таруми. Вместе с уведомлением были присланы приглашения на свадьбу старшему брату с женой и ему.

Глава вторая. Дядя

Наутро Сёдзо, как обычно, после завтрака взял портфель и отправился в библиотеку. Копаться в архивах виконтов Ато нужды больше не было, но он решил привести бумаги в порядок, чтобы потом передать их своему преемнику. Да, собственно, никакого другого дела у него пока не нашлось. В читальном зале он занял свое любимое место у окна, под которым росло старое камфарное дерево, оставшееся от замкового парка. Сквозь ветви дерева виднелся голубой залив. В последнее время для Сёдзо это был самый приятный уголок в родном краю.

Как и вчера, он даже не раскрыл портфеля. Облокотившись о стол и подперев кулаком щеку, он смотрел на спокойный, похожий на светящийся полудиск голубой залив, на котором почти никогда не бывало волн.

В 1542 году в эту бухту прибыл португалец Фернан Мендес Пинтохо с двумя товарищами. Хотя оставленные Пинтохо записки о королевском дворе Бунго в какой-то степени носили характер литературного вымысла и не заслуживали полного доверия, Сёдзо очень ими интересовался. Западноевропейская культура впервые постучалась тогда в двери Японии. Всегда, когда он смотрел на скользившие на жемчужном горизонте белые паруса, ему представлялась шхуна, прибывшая сюда четыре века назад. Но после ночи, проведенной в Бэппу, ему мерещилось совсем другое, хотя он смотрел из того же окна и на то же море.

Сёдзо грустил. Но ни тоски по госпоже Ато, ни любви к ней он не испытывал, хотя после того, что между ними произошло, каждому человеку трудно было бы сразу отделаться от этих чувств. Откровенное вожделение — вот что влекло их друг к другу с самого начала. Недаром они не обменялись ни одним нежным словечком, без которых не обходятся влюбленные. Сердце оставалось холодным. И потому Сёдзо становилось еще грустнее.

Вместе с тем он был полон какой-то необычной бодрости, испытывал огромное облегчение, словно сразу избавился от тяжкого бремени. Так магнолия за одну ночь сбрасывает пожелтевшую листву. Он понимал, какую роль сыграл для него переулок, смежный с кварталом публичных домов, куда он забрел вчера вечером. Этот переулок оказался спасительным. Он помог ему вырваться из физиологического плена, помог порвать с той, от которой он должен был бежать. Освободиться от власти одной ему помогла другая. Это было гадко, непристойно, постыдно. Но он не лгал той, с которой расстался, когда благодарил ее. Он действительно был ей благодарен. Если бы не она, он наверняка не удержался бы и позвонил госпоже Ато. И если бы та позвала его, он, несомненно, тут же побежал бы. Его не остановила бы ни ночная тьма, ни крутизна дороги, ведущей к