Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

Ида сказала, что вы назвали Жоржа дураком. Должно быть, и я не далек, т.к. разделяю целиком его взгляды. Завидую оптимизму тех людей, которые еще могут верить в усатых ангелов… Лично для меня нет никакого сомнения, что на Европу и на цивилизацию надвигается двойная черная туча — жестокости и хамства! И не разглагольствования Брони и Цветка могут убедить меня в обратном.

Был у Иды в прошлую среду. Меня пригласил прийти Гингер. Он действительно был, но проспал на диване от начала до ухода. Его пришлось долго будить и почти сносить с лестницы. Он играл накануне 48 часов. Впрочем, он ничего не потерял, так как Броня и Цветок все время защищали усатые идеи. У Иды и ребенка очень хороший вид, им энергично помогает Пелагея Петровна.

8 января 1940

Как я счастлива, что двухдневные отпуска восстановлены. Месяц быстро пролетит.

На мосту туманном, где мы расстались с вами, там все было просто, мы смотрели вам вслед, и Миша говорил: вот пап, наш солдат. Как он узнал вас из тысячи вам подобных, для меня тайна… Хотел туда к вам пойти, мы спорили, он говорил, что Ида и Миша солдаты, а я, со слезами на глазах, но улыбаясь, говорила, что у нас нет шинелей.

Наше тепло, мы сразу почувствовали, что вас нет. В поезде никто не хотел нам уступить место, Мишутка устал, садился на пол и просился к папе, он хочет к папе на плечи. Мне было грустно, я даже взяла его на руки. Стоячие ругались, а сидячие и в ус не дули, отворачивались.

Как мне не хотелось на сей раз, чтобы вы уезжали, ваше тепло нам нужно. Вы не спали от тесноты в постели, а мне была приятна эта теснота. Я, конечно, очень «brave», но иногда, как усталая лошадь, останавливаюсь.

Тепло наше, бай-бай.

Mme Barrel дает нам сроку спокойной жизни до 20 февраля. Газеты, впрочем, то же самое делают.

У нас очень холодно.

14 января 1940

Вы думаете, что Гингер ко мне неравнодушен? Но разве Гингер любит кого-нибудь? Нет, мой милый. Мы действительно хорошие друзья, он действительно (?) хорошо ко мне относится. Он вообще откровенен со всеми, но со мной немного больше, чем с другими. Мы с ним часто ругаемся, я почти всегда на стороне Присмановой, ведь это проклятье Божье быть женой такого человека, Гингер это знает, и он за ссоры меня ценит; любит, когда нет Присмановой, ссориться с другим человеком. Он хорошо ко мне относится и действительно хотел бы мне чем-нибудь помочь, это, конечно, мило, но мне не нужна его помощь, я сравнительно сильный человек, и мне не нужна помощь из хорошего отношения да из жалости, мне нужно, чтоб вы были тут и чтоб мы вместе строили жизнь, мне и Мише нужен наш солдат.

Я не говорю, что не ценю хорошее отношение, тем более, когда это исходит от такого теоретика, как Гингер. Хорошее отношение я очень ценю, если оно настоящее, а не просто христианские слова. Мне просто с Гингером, но по-настоящему радостно мне бывало только когда мы бывали вчетвером, вы, Гингер, Присманова и я. Рядом было ваше тепло, эгоистка Аня теплее благородного, но парадоксального Шуры. Он эгоцентрик (это inédit[244] еще), это смешно, но это так, ему важны его теории, его логика, его вера.

Он уважает чужую свободу (в частности, Присмановой), чтобы не было покушений на его свободу. Его приятно иметь другом, но на верность его нельзя рассчитывать, на благородство, пожалуй, да, это эрзац постоянства… Он себе часто противоречит, потому что голова — это одно, а жизнь другое, я ехидно ловлю его на противоречиях, и он сердится. Ну что ж… Нужно человека брать таковым, каков он есть, недостатков у Шуры много и тяжелых, но нутро его интересно, и это сглаживает.

Сегодня видела Варшавского, он снова тут. Блюм жалуется: Иностранный Легион, все остальное понятно. Броне материально совсем неплохо, она будет иметь свои 800 фр., а может быть даже и больше, но очень раскисла.

25 января 1940

Побудем у Дины пару дней, бедняга Николай в госпитале, он сломал себе ногу. Сколько несчастий.

У них в Plessis poste de secours[245]. Все-таки Бетенька замечательный человек. Есть только один военный врач при военном госпитале, и вот Бетенька — первая помощь, рвут на части. При мне одна больная кричала, что не хочет врача, хочет Бетю, прислать ей немедленно Бтю. При ее авторитетности, самолюбии и полной самоотверженности ей нужно было быть врачом или infirmière d'assistance[246].

Мишутка веселился со Степаном и Борисом. Он обожает Степана. Борис драчун (он самый нервный, вспыльчивый). Трудно еще сказать, какой у кого характер будет. Возможно, что Дина может, но она, кажется, видит слишком много. Одно достоверно — все упрямы, и каждый по-своему.

Мне очень хотелось бы вас видеть, ведь та встреча нам не удалась, если можете достать permission, какое это будет счастье для нас троих, в чистой квартире, только для нас. Боюсь, что через некоторое время, через неделю, возможно, перестанут давать permission. Я хотела бы вас видеть, чтобы набраться сил и перебросить свои мысли на живопись и рисунки для материи. Сегодня напишу письмо домой, там тоже вряд ли светлое настроение. Буша мобилизован.

14 марта 1940

Вчера у меня вечером были Гингер с Mme Collie (кажется так). Было приятно, она умная женщина. Много говорила о моей живописи. Если ей верить, она меня считает талантливой и имеющей что сказать. Последнее для меня важнее. Я ей ничего не показывала, только то, что я en train de faire[247]. В субботу днем мы с Мишей и с Шурой пойдем к ней смотреть ее живопись, она готовит выставку… Я заранее боюсь, что мне не понравится, она умна, и все исходит из ума — сюрреализм, половой элемент, декоративность и некоторая резкость. Я так себе представляю. Как это далеко от меня. Я хочу жизни, а она — умной игры. Надеюсь, мне что-нибудь понравится, а в главном сошлюсь на разницу темпераментов!

20 марта 1940

…Снова читаю газеты. Интересно, что-то происходит, но я еще не вижу, чтоб вы были пророком. Мечтаю все-таки уехать в деревню.

Женя, сестра Валентины, находит, что когда Миша поет, он музыкально меняет вибрацию голоса, — и всякая друга музыкальная терминология. Очень возможно, я не стала возражать. Ведь я ничего в этом не понимаю, она преподавательница музыки. Если он пошел в вашу семью, то очень возможно. С красками он обращается пока, как ослиный хвост, всю страницу замазывает одной краской, пока нуль в сравнении даже с Борисом, тот любит рисовать, и есть детское чувство пятна и цвета. Может быть, он Моцарт, но Рафаэль, во всяком случае, пока не чувствуется. Но это — в 3 года 5 месяцев, а что будет даже через год, никто не может сказать.