Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

— Ты думаешь, она была здесь когда-нибудь, в монастыре, эта девушка?

Елена впитывала в себя его ответную, чуть заметную на губах, но разом все его внутренне существо охватывавшую мягкую улыбку. И, глядя на его хрупкую фигуру в рясе — и на его спокойные чуть насмешливые глаза, невольно подумала: «А ведь на нем даже ряса смотрится изумительно мужественно, на этом щупленьком Циприане». И тут же, вспомнив, дописываемый сейчас, где-то, там, Крутаковский роман, еще раз сказала себе: «Как все-таки забавно, что главный, ничем незаменимый признак мужественности в людях для меня — это способность к творчеству».

Брат Циприан, тем временем, вымолчал с несколько секунд, сощурясь от солнца, отчего глаза его казались еще более откровенно насмешливыми, и медлил с ответом, глядя на нее в упор, и будто вымеряя для этого ответа пространства — можно ей сказать или нет, — и вдруг после этой странной пристальной оценочной экзаменации все-таки выложил то, что вертелось у него на языке:

— Знаешь, мне кажется, есть особая милость в том, что мы сравнительно прочно отгорожены от мира духов.

Она вопросительно вскинулась на него — ловя себя на того же характера изумлении, что было и у него, когда она только начала задавать ему вопросы («удивительно не содержание, а решимость вымолвить»).

— Ну, я имею в виду, есть мудрость в том, что мы не можем впрямую их видеть. Физическими глазами, я имею в виду. Ну, что это им запрещено, понимаешь? Что им… им разрешено оставлять лишь намеки, символы, контрабандой как будто. И уже в твоей, человеческой власти — принять или нет этот полузаконный груз. Но грузы ведь тоже разные бывают. Иногда… Есть такие, которые принимать, думаю, не стоит.

Гуляя по двору, уже одна, она горстями зачерпывала шероховатое солнце с черепиц и, словно от этих солнечных яств, как на хлебах, блаженно вытягивалась и дорастала до роста меньшего братика Франческо — легонько, бывало-че, поддерживавшего плечиком кровлю пошатнувшихся от землетрясения домишек, — и, не застывая, тянулась и тянулась все выше, и уж и вовсе амикошонски обходилась с ростом зданий, как на средневековых фресках — так что ворота вдруг оказывались по колено.

Резко складываться до привычного друзьям размера приходилось только чтобы пойти потрапезничать (иначе у монастыря б овощей не хватило), или чтоб уместиться в гостевые покои, раздобытые Констанциушем для девочек: хоромы удивительно напоминали церковную комнатку, в которой Елене довелось ночевать одной в Варшаве — пышные постели с панцирным матрасом, на которые, попервой, даже и садиться страшно было (пропадешь в снегах!), и тумбочки, и два пухлых кресла-сугроба — все это напрочь завешано было снежьем кружевных занавесок, и накидок, и салфеток, и пуфов резных налокотников — так что первый и последний кадр дня, жизни, мира — перед сном и по пробуждении — визуально закольцовывался этим хлопчатым ангелоподобием. В монастырский храм можно было заходить когда угодно — и днем и ночью; да и в каждом прочем монастырском закоулке было почти как в храме; и очень скоро (спустя еще ночь и утро — по второму пробуждению в этих стенах) время перестало шнырять и метаться рядом навязчивым, грязным и злобным, и вечно не сытым зверем. И Елена почувствовала, что никогда, пожалуй, с момента крещения, в земных условиях ей не было настолько спокойно. Война, казалось, отступила.

Даже вскакивать спозаранку было в радость, а не в муку, как всю жизнь до этого: никакой боли в закулисье дня не ожидалось. Защита. Стена. Свои.

Стен, впрочем, в реальности не было ни одной: стеной служили эти вот двух— и трехэтажные домики с покатыми крышами, что, собственно, делало эту стену еще более живой, жилой, одушевленной.

И если сразу после крещения свою собственную крепостную стену — огнедышащую, горячую, нерукотворную — она всегда носила с собой, вокруг себя, и прикладывать усилий, чтобы ее сохранить, удержать, не нужно было, — то по мере пробоин, прорех, которые она же сама этой защитной стене наносила, по мере отдаления от этого первоначального взрыва благодати, незримую стену вокруг нее сотворившую, — во внутреннюю крепость врывалось все больше внешнего сквозняка, мир все больше и больше ранил, провалы герметичности делали ее все более и более уязвимой. И теперь эти внешние монастырские своды с кармином кровель, эта зримая, слышимая, осязаемая защита, как будто восполняли, благодатно латали, растерянное что-то. То, чего как еще совсем недавно ей казалось, растерять никогда не возможно, теперь по крохам приходилось достраивать вновь: поднимала выбитые, вылетевшие кусочки, рассматривала, и пыталась понять, из чего же этот внутренний крепостной вал был сделан; поднимала, рассматривала — и даже пух казался тяжелым — поднимала — и роняла опять.

«Раненый, попавший в тыл с фронтовой линии, вероятно, чувствует себя примерно так же», — вынесла она сама себе диагноз, прокручивая заново в памяти все те моменты, когда сама же, своими собственными действиями гнала от себя защиту, — и приходила в оторопь: «Какой же ужас… Могу только всё портить — всё, что дается даром. И чудо еще, что благосклонные добрые ангелы все-таки от гибели предохраняют и ведут вперед». И по мере приема на завтрак капель тишины, именно от избыточности внешних аксессуаров воспомоществующей благодати, буря неожиданно разразилась внутри: она заново смотрела и пересматривала такое близкое прошлое — которое, как всегда казалось, вот оно, здесь, у меня на ладони: вот он, в пригоршне, мой родной город, моя Москва, внутренняя, построенная для меня, по моей мерке; вот она церковка на Неждановой; а вот они купола Высоко-Петровского, тоже в ладошке перекатываются, когда оглядываешься вниз, сверху, с Рождественского — с того самого пяточка (смешное, странное словечко — пятак, пятка? пяток? чего в нем пятого?), где мы стояли болтали в последний раз с Женей, — купола — как сферические церковные пуговицы, застегивающие кафтан памяти бульваров; вот она я; а вот и Мюнхен, трется здесь совсем рядом с московскими храмами длинной шеей колокольни Старого Петра, с которого Дьюрька мстительно кидает фотоаппарат в Хэрра Кеекса («Спасибо вам огромное, что пришлете фотографии» — «Ни-за-что!» И правда — «ни за что!» Не обманул. Шлёт до сих пор. Раздолбай.); а вот она, на мизинце, уже и Ченстохова с буквицей инициала М, горящей на Ясной Горе — разглядывала, и до слёз силилась как бы задним числом исправить те минуты, где оступилась; и казалось уже, что оступилась везде — и, в отчаянии, думала: а стоило ли мне вообще проходить вот весь этот путь — если даже теперь вот, сегодня, сейчас, когда живу оглушительным, на задворках каждого дневного события и впечатления прокатывающим, предчувствием, обещанием такого небывалого, не-по-земному земного, счастья — даже, даже сегодня, уж если совсем как на духу, ясно вижу, что каждый, каждый Божий день за последние полтора года на донце сердца все равно теплилось желание сбежать — вот хотя бы вот в такую, щедрую на условности, монастырскую теплицу, оранжерею; и стоило ли с этим желанием удрать бороться, стоило ли каждый Божий день брать себя на слабо́ и через силу выживать в мире — когда сейчас, спустя эти девятнадцать месяцев после крещения, так не хватает ровно того, чтобы просто снова оказаться вот там, в правой пригоршне, у купели: сказочным образом очутиться в том самом сияющем миге, облитой с головы до ног полнотой благодати крещения, миге, сохраненном в вечности, когда только что принесла все крещальные обеты — и нет греха, и, когда, казалось, весь мир спасен и очищен вот этим вот личным чудом — и нет ничего невозможного в духе и вере.

В монастырском дворе людей почти никогда не было. Монахи и новицьуши — если их шоколадные тропы вдруг пересекались с джинсовыми ручейками пришлецов — воспринимали их как должное, максимум — улыбались, и давали им жить. Малочисленные, «кроткие», по определению Влахернского, паломники, кучававшие с мальчиками в приюте рядом по ночам, поразительным образом днем куда-то расплескивались во вне монастыря — в городок, что ли, Кальварию, уходили. Чудесный, наверное, уютный. Но выбираться, утекать из стен в городок совсем не хотелось.

Свои возлюбленные друзья тоже, наконец, отженились друг от дружки, прекратили ходить гуськом, и растворили себя в густой настойке монастырского подворья. И только Воздвиженский, на каком бы расстоянии от Елена ни находился, мучал ее своими взглядами, то невнятно ожидающими, то отчаянно вызывающими, а то просто срывался на ненавидящие — и Елена уже не знала, как прятать от него глаза.

Жарким утром, когда на дворе прожваривало уже как в полдень (каменную макушку горы солнце пропекало явно по отдельному монастырскому блату — как выбритую тонзуру), мечта Доминика, что Констанциуш «всё расскажет» им «как следует» — сбылась со всей материальной дотошностью: как только у Констанциуша выдались свободные пару часов, он заявился во двор с хоругвями: