Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

На другой день, уже перед самым отъездом, после языковых ребусов, с удивительной, избыточествующей простотой и силой звучали прощальные слова, которые Иоанн Павел произнес вдруг по-русски — чуть протяжно, нараспев, но почти без акцента:

— Дорогие друзья мои, молодые паломники, говорящие по-русски. Ваш путь привел вас на Ясную Гору, на встречу с Христом, который есть Истина каждого человека и всех людей. Святой Дух да сопутствует вам в вашем переходе от рабства к свободе сынов и дочерей Божиих!

Наконец-то свиделись с Татьяной, прикатившей из Варшавы — свиделись бестолково, мельком, в толпе, ни о чем поговорить не успев, и Татьяна как-то жалась, стеснялась их, губошлепски улыбалась, поправляла пушистые прямые длинные волосы, будто и сама превратилась вдруг в их застенчивую ровесницу.

— Татьяна Евгеньевна! — спохватилась Елена. — У меня же в Москве три ваши книжки дома лежат — два тома Бахтина и бахтинские чтения!

— Ну ничего, Лена, когда-нибудь вернёте… Прекрасно — значит я в Москву еще вернусь. Кто-то монетки в фонтан бросает, а я, вон, книги.

«Фру-Фру…», — с нежностью, и совершенно некстати, вспомнила про себя Елена — думая о том, что вот, через минуту, ну через несколько минут, они расстанутся с Татьяной, — и, несмотря ни на какие книжные якоря, возможно, никогда, никогда в жизни больше не увидятся.

Татьяна же почему-то безумно обрадовалась, узнав, что в Москву они сразу, со всеми, не вернутся, а поедут еще в гости в Кальварский монастырь — так, как будто, пока они будут в монастыре, они будут и у нее в гостях — хотя сама она останется в Варшаве, за сотни километров.

И даже Ольгу — наотрез сначала отказывавшуюся почему-то передвигаться отдельно от узаконенных миграций всей остальной орды пелгжимов (сматывавших манатки и вечером этого же дня укатывавших по домам) — удалось уговорить.

Воздвиженский с обычной счетоводской обстоятельностью, выкатив глаза, заявил:

— Я не против. Но ехать путешествовать по чужой стране без денег и без документов, без виз, когда все уже разъехались — это безумие. Если вы придумаете что-нибудь с документами — тогда да.

Условности с бумажками Елена вмиг разрешила: сама себе удивляясь, действуя молниеносно и с какой-то небывалой практической ловкостью, и даже не успевая понять откуда это на нее вдруг нахлынула такая неслыханная бытовая изобретательность. Список всех паломников из России — заверенный какими-то неинтересными древоедами-бюрократами, переползавшими, видать, с одного листка на другой своими крошечными конечностями с печатками — хранился у какой-то индифферентной дамы, которую, по случайности, звали тоже Татьяной. Список этот заменял им визы, был единственным их документом для переезда границы. Не долго думая, Елена выцыганила у нее список, под клятву вернуть через час, галопом разыскала в центре Ченстоховы нотариальное бюро и изготовила заверенную нотариусом копию бумажонок: тех страниц, где гуляли их фамилии. Никто не знал, «сойдет» или «не сойдет» эта филькина грамота на обратном пути. Но Ольга и Воздвиженский, увидев печати, как-то расслабились.

Молодые люди утрамбовывали скарб в рюкзаки. Лаугард, со вздохом выдернув белую пластиковую палочку из воздушного шарика, с умилительным почтением на лице сдувала голову Иоанна Павла.

Елена отправилась попрощаться с Ясной Горой.

И откуда-то взялась на бульваре знакомая девчонка-капуцинка, на год Елены младше — с милым румяным продолговатым лицом бутона инопланетного цветка: двумя днями раньше стояли и пели вместе в толпе. Завидев ее, капуцинка радостно подбежала, с таким видом, как будто дежурила и ждала здесь ее появления, и, не говоря ни слова, немедленно совершила жест, который, по представлениям Елены, должен был повлечь за собой как минимум конец света: сняла с себя крест. Смуглую, деревянную буквицу Т беднячка Франческо Бернардоне. Одними губами листая молитву, девочка принялась зачем-то, судорожно обламывая и без того коротенькие ноготки, развязывать крупные узелки на коричневой бечеве вокруг креста. Елена все не могла понять, что та делает; и тут капуцинка, наконец, шагнула к ней, подтянулась на мысках (была на вершок пониже) и надела крест на Елену поверх майки.

— Это я развязала для тебя узлы моих обетов святой бедности и безбрачия… — запыхавшись, пояснила капуцинка.

«Напрасно старалась. Бремена вполне удобоносимы, — с иронией подумала про себя Елена. А вслух лишь рассеянно выговорила:

— У меня есть крест — мой…

Капуцинка обняла ее, начала что-то объяснять, и вдруг глупейше расплакалась так, как будто провожала ее не домой, а на войну:

— Ян-Павел говорит, у вас испытания сейчас будут… Я буду за тебя здесь молиться.

Расстались.

И не было зрелища печальнее и тоскливее, чем мусорный ветер, с наступлением сумерек со злорадством захвативший в плен город, который разом опустел после праздника: ураган с грохотом гонял по безлюдным мостовым изуродованные смятые пустые пластиковые бутылки и пакеты — обнаглевшие до того, что от них приходилось на бегу уворачиваться и жмуриться от летящей в лицо колючей пыли и каких-то бумажных обдрызков. Выворачивавшая все внутри своей пронзительной уродливостью, оккупировавшая вдруг территорию, восторжествовавшая вдруг, как только закончились молитвы, грубая материя: унизительные и безвидные ошурки материи. В самом истоке бульвара перед монастырем еще танцевали яростным орущим хороводом итальяшки — бешеные и, вроде, такие же радостные, но невольно виделось уже что-то недоброе и звериное, в этом горланящем танце в темноте, посреди мусорных тайфунов и пустоты.

И каким же счастьем было сесть, наконец, в электричку — и поехать в сторону, противоположную всем остальным.

Кальвария. Небесный порт. Неизвестной долготы и широты — но звездной высоты. Я бодрствую, любимый. На горке, с монахами. Рядом. Рядом с ними. Они все давно храпят, как в одну ноздрю. И если ты…

Разругавшись, почему-то, вдрызг в Кракове (как это обычно и бывает — через минуту уже никто не мог вспомнить точного предлога, с чего вдруг каждый каждому начал разом предъявлять претензии), в темноте в склоке всё перепутали — и чуть было не сели, вместо направления Вадовиц, на электричку, идущую до станции с неприятным названием Oświęcim. Но вовремя из нее выдернулись, пересели на верный поезд — и после вольной езды по проселкам, с удивлением, не меньшим, чем вызывает сбывшееся древнее пророчество, по буквам, с трудом, прочитали на станционной доске: K, a, l, w, a, r, i, a — причем особенные проблемы возникли со вторым, где жужжала еврейская зебра, словом: Zebrж…zydowska, — сличили со скомканной бумажкой, начертанной пухленькой ручкой Доминика — и вывалились на вовсе деревенскую платформу. Низенькую. И абсолютно пустую.

Тщетные попытки отловить языка кончились очередным скандалом. Гундёж Воздвиженского («Ну вот, и что, теперь нам здесь из-за вас на платформе, что ли, ночевать?!) эффектно сменялся выговорами Ольги Лаугард, обвинявшей — попеременно — Влахернского в непрактичности (не заставил монаха зарисовать план), а Елену в авантюризме и, почему-то (что было особенно несправедливо и обидно — в данной ситуации и данном экзотическом сообществе) — в индивидуализме. И когда рассудительная фракция компании уже раздумывала, как бы линчевать главных злостных зачинщиков, Влахернский с перепугу углядел указатель с забавным, полу-стершимся домиком. Без всякой подписи. Неширокая дорожка между деревьями и кустарником, рядом с которой торчал ржавый железный столбик, вела круто вверх. Никакой гарантии, что «домик» означал ровно то, что им всем хотелось бы себе поскорее вообразить — не было. Но выбора особо привередничать не было тоже.

Как только откачнулись от платформы (где хоть два фонаря, да были — а коричневая темнота очень походила на колер ряс их друзей монахов, которых теперь ищи-свищи), едва вступили на дорожку и сделали несколько шагов вверх, как с головой накрылись торфяной, блаженной августовской тьмищей, которую без устали приходилось вскапывать, при подъеме, башками. Перезрелые звезды чиркали по небу и падали, как спички на лестницу в темноте подъезда.

Рюкзаки тяжело оттягивали назад, вниз, и услужливо предлагали вверх тормашками опрокинуться на спины, как ежикам.

Дорожка с хрустом и скрежетом, а иногда и скольжением, проворачивалась под ногами, как транспортер, идущий в обратную сторону. Щебенка, насыпанная с щедростью и безмозглостью, отчаянно норовила выворачивать лодыжки. Воздвиженский и Влахернский, как джентльмены, пытаясь поддерживать ойкающую темноту, неизменно промахивались руками и наворачивались ровно в противоположную сторону, мимо, мимо падающих девиц. Знакомое ощущение нереальности (как странно, что это мы, что мы вот здесь идем, что мы вообще на этой планете — как странно, что это я, как странно, что я знаю этих вот людей рядом) охватило Елену после первых же минут жаркого, хрустящего подъема в черноте, под звездами.