Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг

крик рвал мне уши. Казалось, сам воздух вибрировал и звенел, как тонкостенный бокал, который вот-вот пойдет трещинами.

— Пока ждали маму и скорую, мы с Лаурой сговорились. Мы скажем, что он просто упал. Оступился. Что это был несчастный случай. Счастливый случай, который избавил нас от него. Мы ведь думали, он разбился насмерть. Но все подонки — живучие твари. И этот тоже выжил. Мы молчали, пока он лежал в коме. Мы считали часы до избавления. Но однажды маме позвонили и сказали, что он очнулся. Что ему стало лучше. Что «опасность миновала». Но не для нас. Мы поняли это, когда приехали в больницу, чтобы его навестить. Мы увидели это в его глазах.

Нельзя было допустить, чтобы он вернулся домой. Чтобы это началось снова. Я уговаривал Лауру все рассказать, но мы поспорили о том кому. Лаура хотела, чтобы мама узнала обо всем первой, а я считал, что надо звонить в полицию. Я говорил: мама знает, как он наказывает нас, но она и не пыталась его остановить. Вряд ли она теперь поможет нам. Было и еще кое-что, о чем я не говорил, но что мы оба чувствовали, не признаваясь в том самим себе. Глубоко в душе мы боялись, что мама догадывалась о том, что с нами происходит, когда ее нет рядом, и снова бездействовала, просто позволяя этому случиться.

В конце концов я убедил сестру, но у нее духу не хватило позвонить в полицию. Это пришлось сделать мне, хоть она и была старше. Я боялся, что мне, девятилетке, никто не поверит. Подумают, что это розыгрыш или что я умом тронулся с горя. Боялся, что мои слова не воспримут серьезно. Поэтому когда я позвонил, то сказал, что пытался убить отца и теперь хочу сознаться. А потом объяснил почему.

Мне поверили. И среагировали очень быстро.

Позже, конечно, полиция выяснила, как было дело.

Но мама об этом уже не узнала.

Лаура потом винила меня — и до сих пор винит — в том, что мама нас бросила. Я и сам себя долго винил. Пока не понял, что виноват во всем совсем другой человек — если его вообще можно называть человеком.

Но если я прав, через шесть минут он наконец-то сдохнет.

5

Пальцы отца на колене побелели. По рукам проходит судорога. Верхняя губа задирается, обнажая крупные желтоватые зубы, но он молчит. Говорит его полный ненависти взгляд, готовый исполосовать лицо Мартина кровавыми рубцами.

Но время на стороне брата. На нашей стороне. Время — наш щит и наш меч. Мы воины времени и пришли сюда, чтобы карать. И когда я понимаю это, страх уходит. И мне становится легко.

6

Я почувствовала, как что-то изменилось. Будто в спертом воздухе комнаты, сомкнувшейся вокруг нас четверых, внезапно произошло какое-то движение. Где-то приоткрылась дверь. Или кто-то глубоко вздохнул, что-то отпуская. Может, я уловила дуновение, когда Спирит расправил крылья, освободившись от бремени вины. Или ощутила облегчение Ноа, узнавшего наконец правду. Пора было заканчивать это шоу. Планицер-старший выглядел все хуже и хуже. Лужица крови под инвалидной коляской растеклась от одного колеса до другого. Скоро он не сможет больше пережимать артерию. Но ему и не нужно будет, если Мартин позволит наложить ему жгут и позвонить в 112.

Вот только Спирит явно хотел продолжить игру, следуя плану, рожденному в его больной голове.

— Шесть минут, — объявил он и снова крутанул нож.

Все замерли, затаив дыхание. Я даже представить себе не могла, какие еще вопросы были припасены в рукаве у нашего «крупье». Или что взбредет в голову Ноа, если Мартин снова даст слово ему. Неужели с упорством дождевого червя он снова начнет копаться в прошлом? Что тогда еще вскроется?

Бликуя, зеркальное лезвие замедлило бег. Острие завершило круг и остановилось напротив Эрика. Его лицо было страшным. Глаза запали и потускнели, нос заострился, землистая бледность распространилась на запекшиеся губы и подбородок. Планицерстарший оскалился, напоминая загнанного в угол бешеного пса, готового бросаться и рвать на куски все, что окажется в досягаемости его сведенных судорогой челюстей.

— Ну, давай, маленький ублюдок! Что ты хочешь узнать? Давай, спрашивай, сучонок! Вам же всем так нужна правда! Правда о вашей мамке, которая была та еще шлюха, готовая лечь под первого встречного. Правда о сестричке, которая кончала от того, что с ней выделывал любимый дядюшка. Правда о…

— Нет, — холодно оборвал его Мартин, бесстрастная маска которого была полной противоположностью искаженного болью лица Ноа. — Я хочу узнать, как ты использовал свой легальный бизнес, чтобы отмывать доходы от торговли детской порнографией. Как вы с Вигго заманивали детей в чатах и угрозами вынуждали присылать вам материал. Кому вы это продавали? И кого из детей вы с братом растлили лично? Давай кратко и по сути, а то, боюсь, шести минут тебе не хватит.

7

Часть меня ошеломленно слушает человека, который давно потерял право называться моим отцом, а часть сопоставляет факты, анализирует, делает выводы. Многого я еще не знаю и, возможно, не узнаю никогда, но теперь понимаю, почему Эрик и Вигго всеми силами пытались скрыть от меня правду. Они боялись, что, задавая неудобные вопросы, я нарушу спокойное течение жизни, которую им удалось выстроить, взбаламучу улегшийся на дно ил, привлеку к ним внимание — и их новые преступления выплывут наружу. Вероятно, эти уроды угрожали Лауре и заставили ее повторить ту же ложь, что скормил мне Эрик. Невозможно винить за это сестру. Она недавно стала матерью и все еще жила в тени страшного прошлого, зная, что люди, искалечившие ее детство, наслаждаются свободой и вседозволенностью.

Я думаю о том, что брат, наверное, уже давно следил за отцом — по крайней мере, за его деятельностью в Сети. И теперь пришел закончить то, что ему не удалось тринадцать лет назад. Пришел положить конец всему. Я думаю, что не важно, солжет ли кто-то из нас или будет полностью честен. Мартин все равно не отпустит Эрика живым. Вот о чем он предупредил меня перед началом игры, когда прошептал мне на ухо: «Это все понарошку».

Я вспомнил, что значат эти слова, только сейчас. То же самое Мартин сказал перед тем, как выпустить Спот из калитки прямо под машину. «Это все понарошку». Только вот Спот умерла по-настоящему, и мне было ее жалко, хоть она и загрызла Цыпу. Не думаю, что я смогу испытать жалость