Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

— Вечно ты чем-нибудь расстроишь отца, — сказала профессорша, убирая сахар в буфет.

— Мамочка! — возразил Ежи. — Но ведь я же ничего не сказал. Вот вы хотите, чтобы я безвылазно сидел дома, не позволяете мне никуда выходить, а дома создаете невыносимую атмосферу. Вы бы хоть подумали об этом.

Мадам Рыневич сильнее, чем следовало бы, захлопнула дверцу буфета и сказала:

— Знаешь, неумение думать — это не наш грех, — И вышла на кухню.

Ежи засмотрелся в окно.

Погода действительно была гнусная. Порывистый ветер дул теперь со стороны Мокотовского поля и гнал не только тучи в вышине — складчатые и сморщенные, быстро бежали они, словно стаи зверей, — но и крупные листья понизу, пригоршнями взмывавшие с серых тротуаров, и маленькие окрыленные семена кленов, которые, уныло кружа, устремлялись вперед. Ежи подошел к окну и, отодвинув белую занавеску, какое-то время наблюдал за полетом этих листьев и крылаток.

— Ну и мерзость! — сказал он. — Собачья погода. И жизнь собачья!..

Профессор сел за письменный стол, но так и не работал, а тоже уставился в окно, глядя на листья и тучи. Он вспомнил свое возвращение, о котором завела разговор Ядвига, как он пытался тогда войти в колею: работа, еда, сон, воспитание и обучение сына. Это, пожалуй, было самое трудное, но в конце концов притерпелся. Теперь уже почти все хорошо, пожалуй, даже вполне хорошо: университет, лекции, научная работа. В биологии сейчас такие открытия, что, даже просто просматривая заграничные издания, уже совершаешь нечто вроде путешествия в страну невероятного будущего. Теория возвращения ледниковой эпохи нашла признание за границей. Вот только Ежи! Между ним и родителями постоянная ледяная пропасть. Профессор постарался припомнить свои отношения с отцом, мелким служащим в управлении владениями Собанских. «Неужели я тоже его не понимал? Неужели он так же меня раздражал? Пожалуй, да».

Так, не работая, ничего не написав и не прочитав, Рыневич незаметно для себя самого просидел за столом несколько часов. Ветер разогнал тучи, потом сгустились сумерки. За окном было томно, в квартире тихо. Из оцепенения его вывел бой часов. Медленно и гулко пробили они в столовой семь раз. «Пора идти, — напомнил он себе. — Можно даже пешком: от Польной до филармонии недалеко, так убьешь время». Профессор на цыпочках прошел в переднюю, надел пальто, старательно закутал горло платком, взял шляпу и зонт — на случай дождя. Когда он собрался выйти, открылась кухонная дверь: в светлом проеме вырисовывалась крупная фигура Ядвиги.

— Куда ты, Феликс?

Профессор молчал.

— Послушай, — спокойно сказала жена, — зачем тебе это? Зачем бередить старое? Не ходи, оставь.

Профессор, не глядя на жену, держался за дверную ручку.

— Не могу, — сказал он.

— Ну, как знаешь, — пожала плечами жена. — А я думала…

Она не докончила фразы. Хлопнула кухонная дверь, и в передней снова стало темно. Профессор еще с минуту постоял у двери. Потом на цыпочках вернулся. Снял платок и пальто, повесил их на вешалку, так же на цыпочках прошел в свой кабинет и, не зажигая света, сел за стол. На улице зажглись фонари. Рыневич достал из ящика фотографию и попытался разглядеть при слабом свете уже потускневшие черты. Но было темно.

IV

Эдгар крадучись миновал переднее помещение партерной ложи и прошел к креслам, стоящим возле самого оркестра. По грому аплодисментов, который прокатился по залу и все не затихал, он понял, что Эльжуня, чуть впереди Фительберга, вышла на сцену. Шум продолжался долго. Эдгар сел так, чтобы не видеть ни сестры, ни дирижера. Он слышал только постепенно смолкающие аплодисменты, характерное покашливание Эльжуни, стук дирижерской палочки и начальные аккорды квартета. С первой нотой, которая возникла в горле Эльжбеты, с первой гаммой, которая быстро вознеслась на головокружительную высоту, Эдгар почувствовал, что «все будет хорошо». Моцарта Эльжуня пела легко, как будто играя или забавляясь. Пожалуй, ария Царицы Ночи должна была бы звучать несколько иначе — искусственней, что-то вроде музыкальной шкатулки — boite a musique. Но публика так и замерла, упиваясь чудесным голосом.

«Время пока что никак не сказалось, — подумал Эдгар, — наоборот, это полная зрелость. Еще год, два… Верхние ноты резковаты, несколько крикливы, но это ничего».

Когда началось вступление к «Шехерезаде», Эдгар глубоко ушел в кресло, чтобы как можно лучше воспринять эти первые такты: пиццикато контрабасов в причудливом остинатном ритме и эта извилистая фраза флейты, повторенная на квинту ниже гобоями. Во фразе этой была своя неотразимая прелесть, она хорошо контрастировала с ритмичным аккомпанементом басов, но для Эдгара — он и сам не знал почему — она была мотивом смерти. Шехерезада рассказывает сказки о бесчисленных чудесах, а ведь в это же время она не перестает думать о смерти: если сказка не понравится Шахрияру, ее тут же могут казнить. И вот что-то от притягательности смерти было в этой фразе флейты — никто, разумеется, этого не знал, и никто из слушателей этого не понимал, но он-то знал: это был нежный, сладостный, чуть-чуть даже сентиментальный призыв смерти. И сразу же голосу флейты и гобоя за него откликнулась Эльжуня, сестра:

О, не зови меня, Дуньязада,Меня уже солнце призвало…

После этой фразы следовали беглые скрипичные пассажи, и сразу же Эльжуня восклицала:

Солнце, что всходит так тускло над градом,Точно зова моего не слыхало…

Куда девались крикливые ферматы? Наигранный драматизм? Музыкальные фразы подавались так просто, как будто она переговаривалась с флейтой, с гобоем, со скрипкой, советовалась с ними:

Что же сказать мне милому нынче?Что из сердца извлечь, чем сердце опутать?

Эдгар знал, что все напрасно, что вопросы эти чисто риторические, что сердце замрет, а с ним и вся эта чудесная жизнь, заключенная во флейтах и гобоях, что замрет это сердце, которое никогда не любило, а с ним и надежда на избавительницу любовь. Скрипки вознеслись, как высокий вздох, потом скрипичное соло задержалось на флажолете, а вместе с ним, как вздох, замерло и оборвалось высокое до диез Эльжуни, взятое пианиссимо. Зал не аплодировал.

Когда началась вторая песня, Эдгар подумал, что вряд ли появится исследователь его творчества, который заметит, что то, что сейчас играет виолончель, является усилением и обращением «темы смерти» из первой песни. Как часто композиторы вводят в свои партитуры одним им понятные намеки, цитаты, шутки, о которых слушатель никогда не подозревает, исследователь же знает только иногда. А ведь именно это «усиление» и способствовало тому, что настроение песни, шепот виолончели, то, что Эльжуня произносила тихо-тихо, будто рассказывала людям в первом ряду партера о своем сыне, который родился и умер в Константинополе, непосредственно связывалось с настроением первой песни, вытекало из нее.

…Лицом в тот запах погрузись,В нем все — сирень, в нем все — весна!И сразу юность, время, жизньПредстанут легкой лаской сна…

И Эдгар припомнил именно такую минуту: она отчетливо всплыла перед его глазами, когда, согнувшись в кресле, опустив веки, он слушал шелестящие вздохи смычков, которые извлекали аккорды не одновременно, а вступая один за другим. Когда-то, когда он был совсем еще мальчишкой, четыриадцатилетним пареньком, в Одессе из-за эпидемии закрыли гимназию, и мать отослала его на каникулы в Молинцы. Это было в первые дни мая. Во дворе вокруг клумбы росли густые кусты сирени, и он играл тогда с дочкой кухарки, маленькой Параской, даже не подозревая, что в этих играх таится зародыш любви. И вот как-то Параска пришла к дому в венке из сирени, «заквичана у безови», как она говорила, и Эдгар, делая вид, что нюхает сирень, укусил Параску за ухо. И теперь, когда Эльжуня, почти беззвучно уносясь все выше и выше малыми терциями, произносила:

…Ты знаешь сам,Какая ласка спит в сирени той… —

он действительно почувствовал запах весенней сирени и запах тела Параски, когда он ее укусил, и потом припомнил, что у Параски были точно такие же глаза, как у Гелены. И его всего заполнило сияние того далекого весеннего дня… Приехал он сразу после дождя, листья — такие… сердечком — так и сверкали, влажные, и горько пахли, нагретые лучами… Приехал он из Сквиры на чужих лошадях, так как брички из Молинцов не было… И когда он шел по дорожке к крыльцу, в мягкой глине оставались его следы…

Эдгар даже не заметил перехода к третьей песне. Здесь флейт уже не было, хотя песня и называлась «Флейты в ночи», только с самого начала все нарастал и нарастал общий вздох всех смычков, чтобы наконец рвануться ввысь вместе со словами: