Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

— Знаешь, за те деньги, которые она мне платит, я могу обещать, что она будет Аделиной Патти{124}…

— По-моему, это жестоко, — сказал Эдгар.

Репетицию Эдгар начал в несколько раздраженном состоянии. Пение Эльжбеты не улучшило его настроения. Первую песню она слишком «подавала», чересчур драматизировала, делала ферматы, из-за которых еще вчера на оркестровой репетиции был скандал с Фительбергом{125}. Верхние ноты звучали и без того резко, а Эльжбета еще форсировала их, стараясь добиться большей выразительности и силы. Эдгар ничего не говорил, но сестра могла бы догадаться по его поджатым губам, что интерпретация не очень-то ему по вкусу. Без малейших замечаний и придирок исполнили все до конца. Эдгар закрыл ноты и спокойно пошел к себе.

— Все будет хорошо! — бросил он на ходу.

Хотя сам в этом усомнился.

В номере у него уже сидел Артур Мальский. Это был маленький, худенький еврей со страшно пискливым голосом и безапелляционной манерой выражаться. В присутствии Эдгара он сникал, становился кротким и молчаливым. А тут чуть ли не вырвал у него из рук партитуру «Шехерезады».

— Я приехал из Лодзи, чтобы взглянуть на это.

Эдгар отдал ему ноты и, усаживаясь в кресло, спросил:

— У тебя есть на обратный билет?

— Нет. Да и поезда после концерта нет. Придется где-то переночевать.

— Ночуй здесь, на диване.

— Можно? — спросил Артур.

Но этот вопрос относился уже к другому. Мальский хотел проиграть песни на фортепьяно, вернее на плохеньком пианино, которое хозяин гостиницы всегда ставил в номере Эдгара.

— Я тебе сам покажу, — сказал Эдгар.

Он развернул ноты на пюпитре и боком присел к пианино. Небрежно перебирая клавиши, хрипловатым фальцетом стал напевать вокальную партию. Не смотри Мальский в ноты, он бы ничего не понял. Наконец он не выдержал:

— Нет уж, дайте — я сыграю лучше!

Эдгар засмеялся, перестал играть и, не опуская рук, повернулся на табурете.

— Это же ужас какой-то, до чего вы не умеете играть! — в отчаянии воскликнул Артур.

Эдгар продолжал смеяться.

— Ну, ну, покажи ты!

Мальский проиграл аккомпанемент, но Эдгар и не думал слушать его, то и дело поглядывая на дверь. Мальский перестал играть.

— Вы ждете кого-нибудь?

— Нет, нет… — смутившись, шепотом произнес Эдгар. — Тебе не нравятся эти песни?

Но Мальский упорствовал.

— Нет, скажите, кого вы ждете?

Эдгар смущенно улыбнулся.

— Какой ты странный, Артур. Даже бестактный…

Артур усмехнулся.

— Вы думали о Рысеке? — спросил он совсем тихо.

— Откуда ты знаешь?

— По вашему лицу понял. — И Артур изобразил подобие улыбки, напоминавшей скорее страдальческую гримасу. — Впрочем, я сам о нем думал. Вот-вот, кажется, войдет, подаст руку и сконфузится так, что пот на лбу выступит… А? Помните?

Эдгар пожал плечами.

— Даже лучше тебя помню. Каждый его жест… Кому же еще помнить, как не нам с тобой…

— Ну и Гелене… — произнес Мальский, уже осмелев.

Эдгар отвернулся к окну, Мальский опять стал проигрывать «Шехерезаду», но уже рассеянно.

— Это гениально, — сказал он немного погодя и замер, держа свои маленькие ручки над клавиатурой.

— Ах, какое свинство, что я не успел тогда в Лович! — неожиданно воскликнул он. — Только у нас телеграмма из Ловича до Лодзи идет шесть часов!

— Ну и что бы это изменило? — произнес Эдгар тихо, точно успокаивая Мальского. — Я был около него…

— Тоже мне утешение! — сказал Мальский с сильным еврейским акцентом, который всегда появлялся у него, когда он волновался.

С минуту оба молчали.

— Впрочем, даже хорошо, что его сейчас здесь нет, — пробурчал Артур, — это европейская музыка. А он бы непременно спросил, а какой от нее прок для Польши? Какое это имеет значение для Ловича? Это было его манией. А что может ваша музыка значить для Ловича?

— Может быть, это как раз и плохо, — сказал Эдгар и, отвернувшись от окна, принялся расхаживать по номеру. — Рысек был прав, задаваясь вопросом, какой прок от моей музыки Ловичу. Ведь она же им там ничего не говорит…

— Ну и что? — возмущенно закричал своим пискливым и резким голосом Мальский. — Ну и что из этого? Вы пишете не для Ловича…

— А может быть, надо писать именно для Ловича? — грустно произнес Эдгар. — Может быть, тогда я не был бы так одинок…

— Ничего вы не понимаете, — пожал плечами Мальский. — Вы не одиноки… Ведь я же рядом с вами! Разве не так?

Эдгар улыбнулся.

— Да, и Рысек был… Масса людей с вами. И я еще раз утверждаю: ваше творчество не для Ловича, а для Европы.

Улыбка застыла на лице Эдгара. Он не знал, как сказать Мальскому, что для Европы его музыка не имеет ровно никакого значения.

Нелепую ситуацию прервал телефонный звонок. Трубку снял Артур. От него была хотя бы та польза, что он спроваживал назойливых людей. К сожалению, на сей раз Эдгару все-таки пришлось подойти к телефону. Старая знакомая просила Эдгара устроить ей приглашение на раут к Ремеям. Обычно после выдающегося события в музыкальном мире Станислав Ремей с супругой устраивали прием, на который стремились попасть все, кто только мог, поскольку в варшавском свете это считалось своего рода шиком. Напрасно Эдгар объяснял даме, что он, право же, не может приглашать людей в чужой дом. Она так настойчиво упрашивала, что он в конце концов обещал ей дать ответ на концерте. И скольким еще он пообещал дать ответ во время концерта, а ведь ему хотелось впервые внимательно прослушать свое сочинение. К счастью, Эльжуня проявила достаточно энергии, приказав никого не впускать в артистическую, и в пустой и довольно холодной треугольной комнате перед концертом они дрожали и волновались только вчетвером: Фительберг, Эдгар, Эльжуня и миссис Доус, исполнявшая роль ее секретарши.

Из-за дверей доносился приглушенный людской гул и звуки настраиваемых инструментов. Эльжбета была бледна и время от времени поглядывала в зеркало. На ней было муаровое платье цвета слоновой кости, а к высокой прическе были приколоты белые перья. Эдгар не одобрил их, чем и вывел сестру из равновесия. То и дело она смотрелась в зеркало и даже попыталась снять эти перья, слегка растрепав волосы, но прическа имела смысл только с перьями.

— Послушай, я же не затем сказал об этом, чтобы ты весь концерт думала о прическе, — заметил Эдгар.

Фительберг вышел и остановился на лесенке, ведущей на сцену. Миссис Доус с шелестом проскользнула в ложу партера, концерт вот-вот должен был начаться.

— Места у стариков хорошие? — спросила Эльжуня, все еще стоя перед зеркалом. — У кого они остановились, у Кази?

— Да, у Кази. Места хорошие. Сбоку, но хорошие. Отец очень постарел…

— Ну что ты хочешь… Хорошо еще, что он может работать.

— Думаю, его ненадолго хватит.

— Да ведь он в Польше работает уже двенадцать лет. Все имеет свой конец.

— Значит, уже пятнадцать лет, как ты уехала из Одессы?

— Да, будь у меня сын, ему было бы сейчас четырнадцать.

Эльжуня медленно прошла через холодную комнату и села рядом с братом. В зале послышались аплодисменты, довольно долгие, потом донеслись первые такты чарующей увертюры.

— Помнишь, как мы пели дуэт из «Цыгана»{126} Монюшко?

— Это было на именинах тети Антоси.

— Нет, на маминых именинах. Не помнишь? На рояле стояли такие огромные желтые розы…

— И ты жутко фальшивила… погоди… в пятом такте, где было это ля бемоль. Верно?

Эльжуня засмеялась.

— А помнишь, как мы возвращались со свадьбы пани Ройской?

— Очень смутно. Я была совсем маленькая.

— Я помню, на тебе было клетчатое пальтишко с пелеринкой, голубое с черным.

— Вот пальтишко помню.

— С нами ехала панна Ганка, папа все спрашивал маму:

«А qui est cette femme de chambre?»[91]

Оба добродушно рассмеялись. Эдгар взял Эльжуню за руку, они молча смотрели прямо перед собой, словно видели Одессу, и свадьбу Ройской, всегда рассеянного отца, и, главное, пальтишко в черно-голубую клетку.

Неожиданно Эдгар поднял голову и посмотрел на сестру: красивый, классический профиль с крупноватым носом, высоко зачесанная копна светлых волос, над которой вздымались большие белые перья, точно наполненные ветром паруса. Она все еще была погружена в свои мысли.

— Эльжуня, — сказал он, — ты счастливая. Смотри, какие толпы пришли тебя слушать. Это же слава…

Эльжбета сразу поняла, что имел в виду Эдгар, и ответила:

— Художник-творец никогда не бывает одиноким. С ним все будущие поколения. А нас разве будут помнить после нашей смерти?

— Разве ты не вспоминаешь никого из умерших?