Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

Я обнюхал доску объявлений. Запах громоздится на запахе, все объявления написаны от руки разными руками, а еще мешается запах цистерны с водой. Неужели Иерусалим? А вот слышно, как кто-то приближается иноходью, сзади меня обнюхивают. Это молодая сучка. Похоже, она преследовала меня. На шее у нее болтается обрывок веревки. Ночь в запертом вагоне укрепила ее характер.

– Что, не захотела остаться на станции?

– Я не хочу расставаться с тобой… – Она облизывает мою морду.

– Только не говори, что влюбилась в меня. Ты хоть знаешь, сколько мне лет? В моем возрасте уже нет сил на секс. И вообще, еще немного – и наступит последняя ночь, все затихнут и будут ждать моего монолога, моей арии, а еще ничего не готово, ни ноты, ни слова. Я не смогу дать тебе то, что тебе нужно, тебе нужно отцовское тепло, вовсе не то, что ты думаешь, а я не могу заменить тебе отца. То, что произошло в запертом вагоне, больше не повторится, это была случайность.

– Случайность?

– Практически. Во всем виноват запах твоего молодого и сладкого тела. Ну а если ты всерьез влюбилась в меня, тогда иди за мной по пятам, пока это не пройдет само собой. Потому что если ты уйдешь сейчас, то любовь превратится в манию.

– Случайность? Я-то думала…

– Не более чем случайность. Но если будешь хорошо себя вести, могут случиться еще случайности. Только не отвлекай меня в последнюю ночь… Мы прибыли в Иерусалим, и если именно его выбрали для моего монолога, то, значит, надо торопиться. Это роковой город, небольшой, съежившийся, подтянувшийся. Тяжелый город, полный символов. Смутное чувство вины владеет им, и мы до сих пор ищем в нем корень бед. Это жестокий город, особенно к собакам. Не одна собака сошла здесь с ума.

– Ты уже был здесь?

– Нет, только читал о нем в книгах. И если книги говорят хоть что-то о реальности и в них не только фантазии, то я смогу здесь ориентироваться. И не плачь, пожалуйста, вытри слезы.

– Но я умираю от голода.

– Не начинай. Лучше не думай об этом вообще. Здесь нет еды. А если найдется еда, значит, мы оказались не в том месте. Впрочем, тогда ты сможешь найти себе какого-нибудь бестолкового хозяина, и тогда ты никогда больше не будешь голодной.

И медленно переступая четырьмя своими лапами, я двигаюсь вверх по улице. Разгорается рассвет…

Слушай, по поводу описания. У меня нет сил продолжать. Давай насчет Иерусалима ты меня пожалеешь. Это ведь Иерусалим? Смотри, соответствующий стиль сам выбрал тебя. Это коллективное бессознательное пугает, требует – я боюсь потерпеть неудачу. Я не смогу описывать все эти знаменитые места с помощью одних только запахов. Я пойду туда, куда ты скажешь, ко всем этим древностям и красотам, и если Иерусалим действительно выбран для последнего монолога, позволь мне охватить взглядом сразу весь город, как бы с высоты, и я пролаю его всем своим сердцем.

Горацио с молодой сукой побрели по Иерусалиму, исследуя границу между литературой и жизнью. По вершине холма шел поезд. Они облизали утреннюю росу на железных воротах старой мельницы в Ямин-Моше и продолжили путь. Странное здание притягивало их внимание, и они пошли вдоль его стен и шли много часов, пока не поняли, что вернулись туда же, откуда начинали свой путь. За это время на востоке поднялось солнце, ночные облака с их дождями постепенно рассеялись, и в утренних лучах засверкала стена Старого города. Горацио не знал, что это за великолепие открылось перед ним, но тем не менее протянул вперед лапы и немного полаял. Он не был сильно верующим, и все же религиозные чувства дремали в нем. Сучка стояла рядом с ним и не могла прийти в себя от изумления. Но Горацио не торопился войти в старый город, и в нем поднималось волнение. Впервые в жизни он обращался к неведомому – он должен был подготовить свою душу к тому, что должно произойти, и еще накормить малышку. Они потащились вверх по улице и пришли к гостинице «Кинг Давид». Через заднюю дверь они вошли на кухню и подобрали объедки.

Между тем город просыпался. Они прошли от башни ИМКА к улице Керен-ха-Йесод, прошли по переулку Смоленскина, мимо дома главы правительства – как божественно пах там мусор! – потом свернули на улицу Бальфур, обогнули площадь Вингейта, бывшую Саламэ, пошли дальше по Жаботинского до дома президента, понюхали, каков у него мусор. Оттуда по улице Радак спустились в сторону Азы и вернулись к Терра Санта, покрутились около Сохнута и обнюхали его тоже. У Горацио вдруг возникла мысль: а не поменять ли ему семью на нацию, отдохнуть от семейной борьбы в национальной? На улице Георга V в центре города они принюхивались к запаху кофе. По улице Яффо они поднялись к мэрии, заинтересовавшись грустным запахом мэра. Потом пошли по улице Царицы Елены, слушали музыку, доносившуюся из каменного дома, там работал «Голос Израиля», и, побродив немного, почувствовали запах свежих новостей.

Сучка не всегда успевала за ним. Вечно голодная, она запускала свой нос в каждый мусорный бак да к тому же обнюхивала каждое дерево. Горацио был без ошейника, но по его тяжелому и уверенному виду, по его поникшей и серьезной голове всякий признал бы в нем домашнюю собаку, уже по тому, как он зашел бы в дом, вежливо и воспитанно, все двери были бы открыты для него, а на суку набросятся, ее выгонят с руганью, несмотря на ее симпатичную мордашку с белым пятнышком на коричневом лбу и сверкающими глазами. Ну, погладят, но как только увидят, что ласки она не понимает, не привыкла ни к ней, ни к обществу людей, тут же пропишут пинком под зад. Зато иерусалимские бродячие собаки учуяли ее запах и пошли за нею следом, а щенки попытались поиграть с ней. Иногда она пропадала, и он говорил самому себе: слава богу, избавился от нее! Но почти сразу же останавливался, оборачивался и ждал, пока она догонит его. Она прибегала запыхавшаяся, виляла хвостом, таща за собой обрывок веревки, слюна капала у нее изо рта, и она принималась облизывать его морду своим горячим и мягким языком. Влюблена. Он слегка пожурил ее, сорвал с нее зубами веревку, подтер ей слюну, и они продолжили путь. Он думал про себя: нужно поскорее от нее избавиться, а то, чего доброго, влюблюсь в нее, я ведь теперь свободен, а тогда придется заботиться о ее пропитании.

Город очень ему понравился. Холодные камни, древние запахи, сухой ветер пустыни. Стояла нежная весенняя погода. У него все еще кружилась голова от всех событий последних дней. Сколько времени просидел он в сумасшедшем доме, привязанный к своей семье, прикованный на цепь, прирученный, каждый свист и каждое движение приводили его в волнение, он все время прислушивался, не идет ли кто-нибудь из своих, питался по расписанию – и вот он свободен от всего этого. Свобода прохладой овевает его шею. Опять же, он не собирался никуда отправляться – и вот он в Иерусалиме. Можно ли в его возрасте поменять жизнь? Он думал об этом, и мысли путались в его голове.

Была середина дня, когда он вошел в Меа-Шарим, по следам Балака, трепеща и страдая страданиями литературного героя, разглядывая евреев в черных шляпах, которые хлопотали, готовясь к шаббату. Он подумал: надо же, все так и есть. Литература не обманула его, даже запах оказался тем самым.

Оттуда он пошел к Воротам Мандельбаума, а там свернул в сторону Геулы и Тель-Арца. По запахам они поняли, что из одного района они попали в другой. Странная пара привлекает внимание, люди обращают на них внимание, смотрят с улыбкой. По другой стороне холма он решил спуститься к садам в Шаарей-Цедек. Там они нашли опустевший дом, в котором остались только его запахи, а от него уже было рукой подать до комплекса правительственных зданий и тихих и пустых каменных домов. Сука ворчала: что ты все ходишь да ходишь, ничего тут нет, ни еды, ни людей, – но он не отвечал, молча продолжал идти. Ближе к вечеру они пришли к Университету и немного постояли у Национальной библиотеки. Он долго обнюхивал стеклянные двери, и его желтые глаза вместе с душой плакали обо всех книгах, которые он никогда не прочтет. Между тем солнце садилось и сгущалась тьма. Стало вдруг холодно. Усталая сучка, тяжело дыша, терлась об него, пытаясь согреться, и, раз уж он обещал ей еще одну случайность, он выполнил обещание.