Берта Исла - Хавьер Мариас

терпеть, приспосабливаться. “Что ж, проиграли так проиграли – валяй сдавай опять”, – как написал Сервантес[53]. Плохо только то, что в подобных обстоятельствах у тебя нет даже карточной колоды. Ты оказываешься связанным по рукам и ногам и должен ждать, пока однажды кто-то тебе не скажет: “Хватит, опасность почти миновала. Если желаешь, можешь оттуда осторожно сваливать. Все уже считают тебя покойником или напрочь о тебе забыли. Теперь уже никто не станет тобой интересоваться, никто не станет тратить на тебя время”.

Короче, я, по крайней мере, жил достойно и не заботился о деньгах, благодаря суммам, которые мне наличными передавали раз в полгода – на мой счет они не должны были поступать. Беда в другом: ты постепенно становишься параноиком, вечно боишься, что за тобой следят, даже без всяких на то оснований, поскольку никто не знает, где ты скрываешься. Тупра посылал курьеров, каждый раз новых, мне неизвестных, которые, кроме прочего, коротко информировали меня о том, как идут дела в Мадриде. Да и с самим Тупрой я несколько раз разговаривал по телефону, всегда из уличной будки. – Томас замолчал и опустил глаза вниз, на пол, словно внезапно раскаялся в том, что явился к мистеру Саутворту. Но тотчас опять заговорил: – Есть в этом своя изюминка, ирония судьбы, что ли: когда профессор Уилер намекнул мне на возможность поступить туда на службу, одним из аргументов было то, что таким образом я смогу хоть немного поучаствовать в судьбах мира, в принятии важных решений. Не стану отлученным от вселенной, по его выражению, какими являются и всегда были все обитатели земли – за некоторыми исключениями в каждом месте и в каждое время. Но именно так я себя почувствовал и чувствую с давних пор – отлученным от вселенной. Получается, что я сам хочу, чтобы меня считали умершим и чтобы все обо мне забыли. И только в этом мое спасение.

Мистер Саутворт встал и налил Томасу еще вина, но прежде, держа бутылку в руках, вопросительно посмотрел на него. Тот залпом допил свой бокал и машинально зажег очередную сигарету Karelins, на сей раз не протянув пачку своему бывшему тьютору. Он выглядел мрачным, рассеянным и по-прежнему не поднимал глаз от пола. Мистер Саутворт снова глянул на часы, но времени у них оставалось еще достаточно.

– Судя по тому, что ты рассказываешь, твой случай, конечно, особый. Но знаешь, я думаю, что и всем нам безопаснее и удобнее было бы считаться умершими. Это прямо-таки спасительный вариант: никто тебя ни о чем не просит и не спрашивает, никто не ломает твою волю и не отдает приказов, не беспокоит и не строит каверз, – сказал он, наверное, только для того, чтобы что-то сказать или отвлечь Тома от печальных раздумий. – Ладно, что ты хотел спросить у меня про Питера? Ты ведь опять упомянул его.

Несмотря на случившиеся в Томе перемены, несмотря на его недавнюю непристойную вспышку, мистер Саутворт вдруг снова почувствовал нечто сходное со старой симпатией, с тем уважением, которые испытывал к нему в давние времена, когда Невинсон был незаурядным, даже блестящим, студентом, но не благодаря уму, а благодаря исключительным способностям и невероятному дару. Он редко вспоминал Тома за прошедшие двадцать лет – может, раз или два вскоре после его отъезда, может, когда кто-то упоминал, что Том работает в Форин-офисе или в посольстве; но теперь тьютор припомнил тревогу, испытанную за него в то утро, когда парня заподозрили в убийстве девушки из книжного магазина, – именно сюда явился полицейский, чтобы допросить Тома. До мистера Саутворта так и не дошли сведения о раскрытии преступления, но он не очень и следил за ходом дела, после того как с Тома сняли все подозрения. У Саутворта был развит инстинкт защитника по отношению к своим подопечным. Сейчас ему с трудом удалось узнать в этом мужчине прежнего талантливого юношу. Внешность нынешнего Тома была бесцветной, как у многих англичан, да, впрочем, как и у многих испанцев. А еще он казался безжалостным, жестоким, даже когда внезапно погружался в себя. Наверное, он выглядел таким мрачным, потому что думал о мести или разжигал в себе мстительные чувства. Он дышал злобой – одновременно абстрактной и конкретной – и, казалось, принадлежал к самому свирепому и безжалостному типу людей – к числу обманутых. Он и сам много кого обманывал – в силу своих обязанностей, но наверняка и себя считал жертвой колоссального изначального обмана. Так, во всяком случае, Саутворт понял его ответ.

– Да, я хочу знать, в какой мере профессор Уилер во всем этом участвовал, хочу знать ваше мнение. Я не стану выяснять с ним отношения, если вы скажете, что этого делать не стоит. Если вы считаете, что его вины тут нет и он ничего не знал. С главным виновником я уже встретился и предъявил ему счет – насколько возможно, разумеется. Есть люди, против которых ты бессилен, как бы тебе ни хотелось убить их. Со временем ты начинаешь понимать это и принимать как факт. Чьи-то putadas[54] приходится проглатывать, и максимальная форма протеста – высказать им в лицо свое возмущение. – Тут он вставил испанское слово – в конце концов, и Саутворт, и Уилер были испанистами. – И нельзя мстить государству, Короне. Корона всегда выйдет победительницей, Корона слишком большая, она сильнее, у нее есть законы, которые она меняет, игнорирует и нарушает безнаказанно. И Корона тебя раздавит. Когда нельзя перевернуть страницу назад, когда невозможно вернуться в прошлое… Знаете, последнее, чего следует ждать в нашем мире, – это справедливости, возмещения убытков. Никогда не следует. Человек может – если может – нанести ответный удар и почувствовать легкое удовлетворение, но совсем недолгое. Нельзя наверстать потерянное. Я часто повторял это Мэг, и она выходила из себя, потому что я никогда не объяснял, кого имел в виду и почему так говорил. Она смотрела на меня с любопытством и страхом, раздумывала над тем, что же такое со мной произошло и что именно я потерял. Она так ничего и не узнала обо мне – только мое настоящее и что-то смутное о прошлом. Ее удивляло, что у меня нет родственников или я про них почему-то никогда не упоминаю – ни про родителей, ни про братьев и сестер, вообще ни про кого. Никто ни разу не приезжал в наш провинциальный город, чтобы повидаться со мной, никто не написал мне ни одного письма. Поначалу я пару раз придумывал себе какие-то поездки, но потом плюнул и перестал об