Свита Мертвого бога - Владислав Гончаров

Повисло молчание. Берри, опустив глаза в тарелку, делал вид, что пережевывает особо жесткий кусок.

– Я пойду к отцу, – наконец выговорил он. – И сделаю так, что он меня признает. У меня уже есть план.

– Какой еще план? – Тай отставила пустую тарелку и потянулась за поджаристым пирожком с яблоками.

– Ранасьет, – коротко ответил Берри. – Отец знает, что у Ойлунды должен был родиться бастард, но понятия не имеет, что это оказалась девочка. Я приду к нему и назовусь сыном Ойлунды. А ты, Тай, будешь моим свидетелем. И ты, Джарвис, тоже.

– А знаешь, что бывает с самозванцами? – без улыбки бросила Тай. – Не знаю, как у вас, а в Новой Меналии, если верить летописям, ими заряжают крепостное орудие и стреляют в ту сторону, откуда они прибыли.

– Подождите, – вмешался Джарвис. – Эту историю вы мне не рассказывали. Что за Ранасьет?

– История довольно простая, но грязноватая, – вздохнул Берри. – У моей матери была служанка-музыкантша. И когда мне было шесть лет, эта девица каким-то образом влезла в постель к моему отцу. Вскоре мать увидела, что Ойлунда располнела в талии, и выгнала ее без всякой пощады. А дальше пусть расскажет Тай.

– А дальше, – Тай тяжело вздохнула, – Берри стал Ювелиром и по первости проводил много времени среди свиты Элори. В ту пору в ней появилась девушка по имени Ранасьет, очень искусная танцовщица и вообще интересный человек. В конце концов ее и Берри угораздило переплести четыре ноги – сам знаешь, в Замке это просто. Элори прекрасно знал, кто они оба днем, однако высказал свое наблюдение только Ланшену. После чего этот моральный урод тут же кинулся к Берри и радостно сообщил ему, что тот переспал со своей родной сестрой. Но Берри не дурак и ответил, что раз они не росли вместе, то морально он греха не совершил, а поскольку в Замке каждый сам лепит себе новое тело, то не совершил и кровосмешения. В результате Ланшен возненавидел Берри – как же, хотел сделать гадость, и не удалось!

– А мы, – заключил Берри, – таким образом узнали, что Ойлунда прибилась к труппе бродячих артистов из Таканы и родила дочь, которая выросла и стала одной из этой труппы. Думаю, Рана не обидится, что я прикрылся ее именем – ей же всегда было глубоко плевать, кто ее настоящий отец.

– Ей-то, может, и плевать, – хмыкнула Тай. – Но лично тебе я советовала бы сказать всю правду. По одной простой причине: если ты влезешь в свой дом обманом, отец волей-неволей станет твоим противником. А если скажешь правду – союзником. Который, в частности, будет помогать тебе поддерживать легенду о сыне Ойлунды перед всеми прочими, а не искать доказательства в ее опровержение.

– Но как я это сделаю? – Берри отпил из чашки с горячим шоколадным напитком и тут же со свистом втянул воздух, обжегшись. – Отец большой реалист, он верит только в ту магию, которая представляет из себя набор приемов, но уж никак не в чудеса. И о Замке, скорее всего, понятия не имеет. Как я докажу ему, что я – в самом деле Беррел анта Эйеме?

– А тут уж положись на нас, – подала голос Нисада. – Мы с Тай попробуем его подготовить.

Из Идвэла не бегут. Это известно всем. Но далеко не всем известно, что выйти оттуда не удается даже мертвому – его хоронят во дворе крепости, под плитой без имени, и не зовут на похороны родных. Большая удача, если им просто сообщают, тогда хотя бы можно заказать официальное поминовение в храме на девятый день…

Сегодня как раз был девятый, но Сернет анта Эйеме в храм не пошел. Зачем просить счастливого посмертия для сына у бога, который не пожелал дать ему обычной человеческой жизни, позволив в двадцать четыре года переломить ее, как тростинку? Даже погибни он в те же двадцать четыре на какой-нибудь войне, не было бы ощущения такой предательской бессмысленности и пустоты всего сущего…

Тогда, одиннадцать лет назад, Сернет мгновенно понял, что плетью обуха не перешибешь. Все, на что его тогда хватило – сразу же попросить у новой государыни отставки, которую та и дала ему без единого звука. И лишь два с половиной года назад, после того, как вслед за Инельдой кровавая смерть унесла Лайду и всех трех внуков, а сам он еле выкарабкался назад в жизнь, он осмелился подать прошение. Неужели ее величество не сжалится над последним оставшимся в живых отпрыском анта Эйеме, неужели позволит угаснуть роду, по древности равному королевскому?

Не сжалилась. И это окончательно убедило Сернета в том, что его сын слишком много знал, и другой вины на нем нет. Воистину во многом знании много печали…

Его взгляд снова упал на парадный портрет, висящий в простенке меж двух окон. Высокая, худощавая женщина в зеленом, с высокой прической из черных волос, почти таких же, как у королевы – но все же не иссиня-черных, а чуть сероватых, как сажа. И пронзительный взгляд-вспышка, словно просвечивающий тебя насквозь, бесподобно переданный художником. Последняя леди анта Эйеме, никому, ничего и никогда не прощающая Инельда…

Их поженили без любви, просто потому, что это было выгодно родителям, к тому же слишком рано – ей было семнадцать, ему не хватало месяца до девятнадцати. Два замкнутых человека, живущих своим внутренним миром, они всегда существовали, как две параллельные прямые, рядом, но не пересекаясь.

А потом, когда по дому уже бегали за мячом Беррел и Лайда, пришла эта пухленькая девочка с большим, вечно улыбающимся ртом и сказала: «Мне кажется, вас никогда не любила ни одна женщина, кроме матери», – и положила голову на колени. Ему исполнилось двадцать шесть, самый расцвет для мужчины, и трех обязательных раз в декаду на постели, не согретой желанием, казалось слишком мало…

В результате не стало и этих трех раз. Выгнав Ойлу, Инельда не устраивала истерик, не завела любовника в ответ, осталась прекрасной матерью и рачительной хозяйкой дома – но больше никогда не впускала Сернета на свое ложе.

Инель, Инель… Если бы не твоя непримиримость, мы успели бы завести еще троих, а то и четверых – и может быть, хоть один был бы сейчас жив. А теперь нет никого. И тебя, Инель, тоже нет. Никогда бы не подумал, что смогу так тосковать по твоей ослепительной и беспощадной верности. Но Поветрие – любовник, которому не смогла отказать даже ты, Инельда…

Сернет перевел взгляд на свои руки, на которых, как и на лице, все еще резко выделялись бурые пятна. У пожилых они не сходят долго – пять, семь лет… Возможно, он просто не доживет до того дня, когда они окончательно поблекнут. Ему только пятьдесят пять, он еще крепок, но теперь, с известием о смерти Беррела, угасла последняя надежда, и жить сделалось абсолютно незачем…

Хлопнула дверь, впуская слугу, поклонившегося по всей форме – то, что вколотила Инель, не выбьешь уже ничем.