Мэри Роуз - Шарлотта Лин

— Ах ты, испорченный, трусливый, достойный обожания кусок человека! А ты не можешь сделать этого, несмотря ни на что? Не случайно ведь такой милый чудак, как отец Бенедикт, любил тебя без памяти. И при чем тут вообще твой отец?

— Не могу же я предложить тебе свою фамилию, не зная даже, есть ли она у меня, правда?

— Все у тебя есть. Та, которую ты носишь, очень тебе идет, так же как Люку и Лиз идет фамилия Саттон, хотя они и не дети Сильвестра. Это очень хорошая фамилия. Ее носили целые поколения корабелов в Портсмуте, и она тебе подходит.

— А если бы ты узнала, что по праву я должен был бы носить фамилию того, кто убил человека, как я? — спросил он.

Вопрос оказался более трудным, чем ей показалось вначале.

— Да, возможно, есть что-то хорошее в том, что мы не знаем имени твоего отца, — признала она. — Но даже эти ужасы длятся всего лишь миг. Если бы я сказала тебе, что мой отец был казненным убийцей, ты прогнал бы меня, несмотря на то, что никто не подходит тебе лучше меня?

— Какая неслыханная глупость! — Он обнял ее еще крепче, покрыл лицо поцелуями.

— Вы озвучиваете мои мысли, сэр.

Он провел пальцем по ее волосам, вгляделся в лицо, словно запоминая.

— Я, Энтони, беру тебя, Фенхель, в свои законные жены, — примирительно пробормотал он. — Чтобы обнимать тебя с этого самого дня, в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, — бормотал он.

— Ты что, репетировал? — удивилась она.

— Вот уже двадцать лет, — ответил он. — Или ты думаешь, что я хоть один день желал этого меньше, чем ты?

Он не женился на ней. Теперь, когда Летисия Флетчер умерла, лишь его отец мог признаться, что Энтони — его сын, но эта перспектива была весьма сомнительной. Фенелла была почти уверена в том, что он никогда не решится заключить брак, даже если король когда-нибудь позволит ему установить на «Мэри Роуз» вторую систему шпангоутов, которую он разработал, чтобы уравновесить вред, нанесенный предыдущей перестройкой корабля.

Он смирился с этим. Он делил с ней жизнь и по-прежнему дарил ей ощущение, что она — королева его моря, по которому однажды они смогут уплыть на край света. Он проводил дни напролет со своим кораблем и возвращался домой вечером, грязный и довольный, с горящими щеками, беспокойный и жаждущий ее близости. Он любил ее неистово, как юноша, изобретательно, как мужчина, и с нежной улыбкой без возраста.

Она боялась, что теперь ей будет тяжело видеться с Сильвестром, но этот страх ушел. Никому не могло быть тяжело видеться с Сильвестром. Его тоска по Ханне оказалась более глубокой, чем думала Фенелла, а его слова тем утром — «Да, я люблю Фенеллу» — вскоре развеялись, словно дым.

Вместо Фенеллы и Энтони женился король Генрих. Его четвертая жена была нидерландской принцессой одного из княжеств, входящих в Шмалькальденский союз. Томас Кромвель выбрал для него Анну Клевскуто, чтобы завоевать для Англии протестантских союзников и продолжить реформирование Церкви. Весь мир считал Кромвеля выскочкой, руководствовавшимся в первую очередь собственным честолюбием, но он, казалось, был предан новой Церкви всем сердцем. Король Генрих страстно стремился соединиться с новой женщиной и заключил брачный договор, хотя знал невесту лишь по восторженным описаниям и портретам своего придворного художника Гольбейна.

Результат оказался катастрофическим. Энтони был в числе офицеров, которых послали сопровождать невесту на корабле до Дувра, а оттуда в Рочестер, где ее должен был встретить король.

— Я никогда не слышал, чтобы мужчина так отзывался о седалище и груди женщины, — рассказывал он Фенелле по возвращении. — Ни среди португальских пороховых обезьян, ни в темнице, ни в портовых кабаках Неаполя. Он вообще не говорил. Он плевался грязью и желчью, и меня успокаивало лишь одно: несчастное создание ни слова не понимало по-английски.

Как обычно, король выплеснул свой гнев на всех, кто был связан с женщиной, которая пришлась ему не по нраву. Мужчинам, сопровождавшим Анну Клевскую в Англию, устроили хорошую головомойку перед членами совета — за то, что они не предупредили его, художник Гольбейн вынужден был опасаться за свое место, а перспектива начать модернизацию «Мэри Роуз», пока она еще находится в доке Портсмута, снова разбилась.

— Мне так жаль, — говорила Фенелла. — Как ты выдержишь это новое ожидание?

— Так же, как и ты, — произнес он и поцеловал ее в нос. — Честно говоря, у меня сжимается грудь, когда временами я вдруг осознаю, что смертен. Но пока ты держишь меня на плаву вместе с моим балластом, мне приходится держаться и делать то же самое. А вот того дня, когда это станет выше твоих сил, сердце мое, я боюсь.

— Не бойся, морская звезда. Выдерживать тебя сейчас — самое легкое в мире занятие.

Он обнял ее, прижал к себе.

— Значит, могло быть и хуже, верно?

Хуже пришлось Томасу Кромвелю. Некогда всевластный министр, железным кулаком крушивший монастыри, был обезглавлен в июле 1540 года на Тауэрском холме. За несколько дней до этого конвокация аннулировала брак между Анной Клевской и Генрихом VIII.

После этого недовольство Генриха быстро растаяло, поскольку он влюбился, судя по всему, еще более слепо и страстно, чем когда-либо прежде. В свои почти пятьдесят лет король намеревался в пятый раз взойти на брачное ложе, и в радости своей он снова прижал к груди людей, которых недавно оттолкнул. В Европе были волнения, от любви ему хотелось воевать, поэтому он с новым задором принялся за расширение флота. В Портсмуте тоже снова велось строительство. За воротами, неподалеку от руин «Domus Dei», задумали возвести крепость, фасад которой должен был выходить на берег Солента. Энтони поручили спланировать портовые сооружения.

Король пообещал, что если все пожелания будут удовлетворены, то корабел получит в награду то, чего ему хотелось больше всего на свете.

Невесту, с которой были связаны весенние настроения короля, звали Екатерина, она была родом из могущественной семьи Говардов и так же, как ее дядя, герцог Норфолк, считалась суровой католичкой. На момент заключения брака с Генрихом Английским, который называл ее розой без шипов, девушке было семнадцать лет.

24

Джеральдина

Ноябрь 1541 года

Поездка казалась бесконечной. В карете было холодно, и Джеральдине чудилось, что град проникает сквозь щели. Свинцовая усталость сковывала тело, но о сне нечего было и думать.

Уснул лишь сидевший рядом с ней ребенок. Ребенок этот был странным, и это бросалось в глаза даже Джеральдине, которая в детях совершенно не разбиралась. Другие дети в столь нежном возрасте прижимались к матерям, но ее дочь к ней не прикасалась и спала с ровной спиной. В ней не было доверчивости, причина чего, возможно, заключалась в том, что Джеральдине никогда не хотелось стать ближе к ребенку. В отличие от Роберта. Он с самого первого дня был одержим любовью к малышке, и с каждым комплиментом, когда кто-то замечал исключительную красоту девочки, принимался сиять, словно люстра. Поскольку изнеженных сынков называли «маменькиными», то он говорил о Франческе: «Она папина дочка. Ее отец для нее превыше всего».