Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

Никита встал и неожиданно весело проговорил:

— Хлопцы, вы здорово не обижайтесь, и каша чтоб не обижалась. Я пойду за лопатой.

И он побежал на ферму.

Миша сказал:

— Гаврик, не будем есть, подождем Никиту.

— Такого хлопца надо подождать, — согласился Гаврик.

Ребята пристально смотрели на убегавшего Никиту и видели, как на повороте дороги, серой дугой огибающей одну из каменных конюшен фермы, навстречу ему внезапно показалась пара лошадей, впряженных в просторные дроги. В дрогах сидели две женщины. Одна из них, пожилая, была в белом платке, в теплой кофте, подпоясанной ремнем. Она управляла лошадьми. Другая молодая, была в темно-синем костюме и пестрой косынке. Она сидела прямо, непринужденно свесив ноги, обутые в темные туфли. Когда лошади под натянутыми вожжами стали укорачивать бег, молодая женщина ударом ноги о ногу стряхнула пыль. Потом она легко спрыгнула с дрог и, откинув локти назад, на одних носках подбежала к Никите и схватила его за плечи.

Гаврик и Миша услышали ее насмешливый голос:

— Микита, ты, Микита, мама спрашивает, когда ж ты будешь Микита Иванович?.. Слышь, спрашивает!

Она насмешливо посмотрела на ту женщину, что управляла лошадьми, и сейчас же что-то стала говорить Никите на ухо.

Миша почему-то обрадованно заметил:

— Сестра Никиты.

Гаврик охотно согласился:

— Ну да! Похожа на Никиту. А та, другая, — мать.

Никита вернулся с лопатой на плече. Настроение у него было испорчено, и он наотрез отказался есть. Миша и Гаврик, лениво жуя, не переставали допытываться, что же случилось?..

Насколько словоохотливым был Никита до встречи с сестрой, настолько молчаливым, необщительным он стал теперь. Опустив голову, он ходил взад и вперед по траве, точно по воде. Наконец он отшвырнул лопату и рассказал ребятам о своем огорчении. Сестра спросила его, где муж и собирался ли он прийти на ферму проводить. Никита ответил, что он ничего не знает, и теперь его мучил один вопрос: «Свистеть зятю шапкой с кургана или не нужно?»

Обед расстроился. Никита стоял и ждал совета. Миша и Гаврик тягостно молчали. Гаврика злил нежный звон колокольчика, и он косо посматривал на красно-бурую корову, лизавшую щеку у другой коровы.

Миша думал напряженно, как бы ворочал тяжелые камни. Наконец, облегченно вздохнув, он сказал:

— Никита, не свисти. Честное слово, не надо!

— Мишка, ну, а как же?

— А так: незачем свистеть. Сестра все равно поедет… Видал, какая она веселая?

— А как спросит потом, что ему сказать? — задумчиво спросил Никита.

У Миши внезапно нашелся самый подходящий ответ:

— Скажешь: Верка, мол, обещала, как приедет, сразу сварить ему двести вареников!..

Неудержимый смех обуял сразу всех троих. Никита выкрикнул:

— Мишка, ты не Мишка, а прямо бригадир! И что тебе еще подарить?..

Гаврик свалился на живот и, болтая руками и ногами, как утопающий, звал на помощь:

— Братцы, спасите, не могу! Его ж варениками, как бомбой, — сразу наповал! Пропала «отстала людина»!

— Гаврик, сумасшедший, кашу опрокинешь! — предостерегал Миша, хотя каша в эти секунды меньше всего интересовала кого-либо из ребят.

Никита первый заметил коня, осклабившегося в их сторону:

— Хлопцы, да тише! Конь лютует — с думки сбили!

Эти слова еще больше рассмешили Мишу, Гаврика и самого Никиту.

— Хлопцы, а мне теперь сильно каши захотелось!

…Через полчаса коровы были уже в километре от пруда и от каменных конюшен фермы. Наступил момент расставания. Никита молча пожал руки товарищам, нехотя взобрался в седло и, лукаво усмехнувшись, сказал:

— Хлопцы, вашей трубы до Ольшанки дотянуть нельзя. Так вы пишите… А мы с Катькой будем отписывать…

Миша сказал:

— Будем, Никита, писать про море, про школу… Про сознательных и несознательных.

— У нас тоже есть всякие, — заметил Гаврик.

— Пишите про всяких…

Звенел впереди колокольчик. Вслед за Иваном Никитичем коровы уходили в глубь рыжих выпасов.

— До свиданья, хлопцы! Благополучно вам добраться до дому.

Никита повернул коня и медленно поехал к табуну. Он оглядывался. Оглядывались Миша и Гаврик.

— Гаврик, может, мы его еще увидим?

Гаврик стал задумчиво строгим, и глаза его сделались твердыми и большими.

— Миша, мы его обязательно увидим. Скажи, что тогда ему подарим?

— Гей-гей! Живые там или поумирали? — спрашивал Иван Никитич.

Разве же этот неспокойный старик даст хорошо и толком продумать такой большой и такой важный вопрос?!

Черному ветру предшествовало несколько необычное раннее утро. Оно застало Ивана Никитича с ребятами уже в дороге, далеко за хутором, в котором они ночевали. Заря долго горела над сумрачной степью, как огромный костер, охвативший пламенем весь восточный небосвод. Сама обнаженная степь покрылась сплошной лилово-красной накипью. Мрак минувшей ночи, застигнутый в лощинах и суходольных балках, стал густым, как бы затвердевшим…

До восхода солнца стояла редкостная тишина. В лесополосе прямые молодые клены горели неподвижным желтым пламенем. Стрекот сороки, перескакивающей с рогатых акаций на светлокорые кустарники вяза, казался надоедливо резким, полет большой стаи грачей, круживших высоко в небе, сопровождался таким ясным свистом, точно грачи летали над самой головой.

— Может разгуляться астраханец. Было бы способней поближе к железной дороге держаться… Там поселение гуще, а тут будет степью, степью, — говорил провожатый, дежурный сельсовета, человек в шинели с пустым, болтающимся рукавом. Руку он потерял недавно, но уже научился одной левой умело скручивать цигарку на жестяном портсигаре, прижатом култышкой к груди.

Иван Никитич поводил плечами и поминутно выставлял тоненькую морщинистую ладонь на юго-восток.

— Но ведь не дует же? А? — спрашивал он не то себя, не то провожатого.

Еще с вечера старик узнал от колхозников о прямой дороге, сокращавшей путь до дому больше, чем на сутки. За ночь он свыкся с приятной мыслью, внушил эту мысль ребятам и теперь не мог от нее отказаться.

Старик был возбужден, храбрился и посматривал на ребят. В ответ ему Миша хладнокровно улыбался, а Гаврик, гордо сдвинув брови, кивком головы показывал вперед, как будто разъясняя деду, что фронтовик попался не из храбрых и нечего к нему прислушиваться. И тут-то как раз Иван Никитич поймал себя на мысли, что в нем самом, несмотря на старость, временами бывает что-то от Гаврика — опрометчивость, горячность. Старику стало не по себе: шутка ли — рисковать в таком большом деле?.. И он стал присматриваться к стаду.

— Коровы, дед, тебе ничего не подскажут, — раскуривая цигарку, с усмешкой заговорил провожатый. — Осмотрительность требуется… На ноги теплое есть?

— У всех у троих валенки.

— Дело. Это на случай, если в заброшенной кошаре переночевать придется… Ну, а харчи про запас?

— Да у вас же разжились, — отчитывался Иван Никитич.

— Вижу, корова навьючена не хуже верблюда, — разглаживая подстриженные усы, согласился провожающий и спросил: — А спички, к примеру, есть?

Иван Никитич, сдерживая досаду, вынужден был показать провожатому, что у него есть в кармане штанов коробка спичек.

— Спички, дед, переложи в полушубок, в боковой. Ты меня слушай. Я, брат, старшина разведки, опыт имею, а ты, по обличью видать, нестроевой… Агафья Петровна! — вдруг крикнул он в сторону проселка, по которому проезжала женщина в бедарке. — Известия по радио как там?..

— Было бы на озимом так хорошо, как на фронте! — прокричала Агафья Петровна.

— А про погоду что говорили?

— Ничего особого, — ответила женщина и громко стала понукать лошадь.

Провожатый немного подумал и потом уже, махнув пустым рукавом шинели, напутственно сказал:

— В поход! В добрый час!

Уже издали, наблюдая за движением стада, он нашел нужным пояснить:

— Кошара левее того кургана! Леве-ей!

Из-под покатого перевала выглянуло солнце. Оно сегодня было красное и плоское, как раскаленный в горне диск. Ветра по-прежнему не было. Возле окраинных темно-лиловых кустов лесополосы, под соломенной крышей навеса, где во время молотьбы сортировалось зерно, растерянно стрекотали воробьи, точно жалуясь на свою скучную жизнь.

Ивану Никитичу, человеку большого жизненного опыта, не нравилось сегодняшнее солнце, не нравилась скучная болтовня воробьев.

Старик шел сейчас вместе с ребятами позади коров. По-прежнему вела стадо красно-бурная корова. Ночью скотине подбрасывали сена. Хорошо подкормленная, она шла, почти не задерживаясь на свежей отаве.

Порожние арбы на быстром бегу обгоняли стадо. В передней арбе сидели две тепло закутанные женщины. Одна хворостиной погоняла волов. В задней арбе позвякивали вилы, примотанные веревкой к поперечной распорке.