Литовские повести - Юозас Апутис

усталыми, добрыми глазами… Такому даже про себя и Фердинандаса — охотно ли… И покраснела от этой мысли. А врач что-то вписывал в ее историю болезни… Нет, дорогая Антонина, надо хорошо жевать, а то язву желудка заработаете. Еда — одна из главных радостей жизни. Как солнце, свежая зелень, теплый дождь, как детство наше. Он подчеркнул слово «наше», будто и сам страдал от такой же, как и она, непонятной болезни… Так что же со мной будет, доктор? Поправлюсь я? Вы прямо скажите — я нормальная?.. Это смотря с кем сравнивать!.. Ну, скажем, с моим крикливым начальником?.. Доктор рассмеялся, морщинки снова побежали по лицу, но глаза оставались серьезными. У каждого свои заботы, подумала Антонина. В дверь опять сунулся нетерпеливый пациент. Вы относитесь к людям, которые умеют тонко чувствовать, но совершенно не жалеют себя. Не надо ничего бояться, не считайте себя обязанной перед кем-то, не считайте, что вы кому-то что-то должны. А тот… тюльпан?.. Ерунда. Надышитесь свежим воздухом, послушайте тишину полей, леса; поживите спокойно, вернетесь с курорта — самой себя не узнаете… Двадцать шесть дней — это же целая жизнь… новая жизнь!.. Казалось, он вслух мечтает о своем отпуске. Чем смогу я вас отблагодарить, доктор?.. Видите тюльпан? Беру взятки только цветами. Опять засмеялся. Вернетесь, заходите. Буду ждать.

Антонина шла по набитым людьми коридорам поликлиники, где довелось ей испытать много неприятных минут, — что стоят одни эти холодные ощупывающие пальцы. Теперь все! Словно гора с плеч. И нечего морочить себе голову мыслями о том, как управится Фердинандас. Сумеет же Виганте сварить молочный суп? А если умру или в психбольницу попаду, тогда как?

Правда, ни умирать, ни отправляться в сумасшедший дом Антонина уже не собиралась. Месяц покоя и отдыха — и сама себя не узнаю? Губы кривила недоверчивая улыбка, но ведь это сказал доктор, который знал про нее больше, чем она решилась бы сказать ему, сгорая от стыда. А совсем и не так уж стыдно, когда он доброжелательно слушает, склонив по-птичьи голову к плечу и свесив свой печальный клюв… Она уже почти ощутила свой будущий благословенный покой, почти осязаемо его чувствовала, как густую шерсть ягненка, под которой вздрагивает живое упругое тельце… Откуда это? Не из позабытого ли и вдруг воскресшего детства? Хватит, нечего себе голову морочить!..

II

И вот путевка в санаторий, аккуратно сложенная, лежит в кармашке специально по этому случаю пошитого костюмчика, и она, Антонина Граяускене, сидит в новеньком, отделанном сиреневым пластиком вагоне. Все вокруг залито голубоватым мерцающим светом, от него даже свежий мятный холодок во рту. Какое-то новое, даже несколько пугающее ощущение. Немного неловко, боязно. Поэтому Антонина не снимает надвинутой на лоб шляпки — правда, на ней не та эмалированная кастрюля, а новая — прикрывающая слишком большой лоб и придающая взгляду некую таинственность. Это говорила модистка, но шляпка и самой Антонине понравилась. Она пока не смотрит по сторонам и не думает о том, что ждет ее впереди. И нет особого желания поскорее приехать. Состав начинает описывать плавную дугу, так приятно закрыть глаза и забыть, где ты — солнце вдруг начинает греть другую щеку. Где же я? Куда еду? Уж не в обратную ли сторону? На какое-то мгновение Антонина ощущает вдруг невесомость и не за что ухватиться — на сиреневом пластике даже следа от пальцев не остается. И в то же время она чувствует, как уходит давящая грудь тяжесть — человек решительно порвал с собою вчерашним. Дрожащими пальцами снимает она шляпку, которая на удивление соответствует и элегантным сеткам на стенках купе, и молочно-белым плафонам. Медленно выползает из паза зеркальная глыба двери, Антонина может увидеть себя. Рассматривает с робким интересом и недоверием. Она словно пересаженное в открытый грунт комнатное растение — ему трудно сразу расцвести в чуждой среде. Но чахлому растеньицу, вероятно, нравится на просторе. Антонина поправляет прическу — сделанную в парикмахерской накануне отъезда, укладывает шляпку на сетчатую полочку, предварительно отогнув ее. Оказывается, новизну можно смаковать, как дети смакуют лакомство. В ушах еще звучит восторженный шепот Расяле — непривычный и странный из-за пластинки во рту — как шамканье старухи: мамочка, какая ты элегантная! Маленькая, совсем еще малышка, а не уступит старшей. Виганте тоже не скрывала радостного изумления — ей нравилось, что мама едет на курорт, нравился весь ее обновленный облик — такой модно-современный; протянулся между матерью и дочерью какой-то мостик, где могли бы они встретиться, но уже не было и минутки свободной. Витукас тоже был вне себя, пришлось даже одернуть его. Ладно, потом, когда вернусь отдохнувшая… А перед глазами мордашки всех трех — выношенных и вскормленных ею… Так все время и буду из-за них убиваться? И Фердинандаса жалко, но ребят просто с кровью от себя отрываешь. Отъезжает в сторону зеркальная дверь. Не найдется ли тут местечка? Высокий пожилой мужчина с плетеной из прутьев клеткой в руках. Еду вот голубей купить, басит он. Господи! Бросает человек дом, отправляется невесть куда за какими-то голубями — и ничего, спокоен? А вдоль коридора протискивается худая женщина с огромным, но, видно, легким узлом. Интересно, что у нее там? Шерсть?.. Точно, шерсть. Сколько же варежек, носков!.. А я Фердинандасу не успела новые носки купить, вспоминает Антонина. Придется ему самому стирать. А как же телевизор?.. Цепочку мыслей разрывает голос: граждане, приготовьте билеты! Розовощекая толстушка-проводница поблескивает золотым зубом. Будет ли Расяле аккуратно носить пластинку? Не хочется ей, видите ли, шепелявить… Отдыхать едете? Ох, завидно! — проводница снова улыбается, показывая свой зуб. Раскладывает на голых коленках — мини-юбка не может их прикрыть — потертый брезентовый чехол со множеством кармашков. Неужели в подобный кармашек можно сунуть и ключ от дома, где ты, как мебель, заперла своих близких? Сунуть и забыть, в который из них положила…

— Кефир, булочки, конфеты?

— Марки, открытки?

Антонине ничего не нужно, но приятно: предлагают, уговаривают.

Весело погромыхивая на стыках, мчался их поезд, летел сквозь весну, ту весну, которая в городе едва заметна лишь по ассортименту овощей на прилавках: зеленый лук, салат, потом огурчики; первые огурцы она покупала, чтобы украсить стол — по одной штучке. Одежда тоже напоминала о весне — детям нужно было что-нибудь более легкое — демисезонные пальто, сандалии, носочки… Какая уж тут весна — просто лишние заботы да хлопоты. А за окном вагона — настоящая, ее не уложишь на прилавки, не сунешь в ведра цветоводов. Летит состав сквозь зеленую босоногую весну. Давно не доводилось видеть так много зеленой, незатоптанной земли, такого широкого, ясного, не закопченного городскими дымами неба. А вот коровы бродят,