Весь Хайнлайн. Кот, проходящий сквозь стены - Роберт Хайнлайн

Это было просто — Нэнси ведь родилась дома; я всех своих детей рожала дома вплоть до середины тридцатых годов. Так что больничной записи, способной нас разоблачить, не существовало. Восьмого января я оповестила о фальшивой дате радостного события нескольких знакомых в Фивах и послала извещение в «Лайл Каунти Лидер».

Зачем было так суетиться, чтобы скрыть дату рождения ребенка? Затем, что нравы того времени были жестокими — беспощадно жестокими. Миссис Гранди сосчитала бы по пальцам и разнесла повсюду, что мы поженились ради того, чтобы дать своей незаконной дочке имя, которое она не имеет права носить. Да-да. Это относится к ужасам мрачной эпохи Баудлера, Комстока и Гранди[94] — бестий, исказивших то, что могло бы считаться цивилизацией.

К концу века некоторые женщины стали открыто рожать детей, отцы которых не всегда были в наличии. Но это было не проявление истинной свободы, а просто другая крайность, и последствия такого поступка тяжко сказывались и на матери, и на ребенке. Старые обычаи ломались, а новых законов, которые могли бы их заменить, еще не появилось.

Наша уловка имела целью помешать кому-либо из Фив узнать, что малютка Нэнси — «незаконная». Моя мать, конечно, знала, что дата фальшивая, но ее уже не было в Фивах: она жила в Сент-Луисе у дедушки и бабушки Пфейферов, а отец снова поступил на военную службу.

До сих пор не знаю, как к этому отнестись. Дочь не должна судить родителей — и я не сужу.

После испано-американской войны я стала ближе к матери. Видя ее тревогу и горе, я решила, что она по-настоящему любит отца — просто она не показывает своей любви при детях.

Потом, одевая меня в день свадьбы, мать дала мне напутствие, которое по традиции все матери давали невестам перед свадьбой.

Знаете, что она мне сказала? Лучше сядьте, чтобы не упасть.

Она сказала, что я должна отправлять свои супружеские обязанности, не выказывая отвращения. Такова воля Господа, изложенная в книге Бытия, такова цена, которую женщина платит за право иметь детей… и если я буду так смотреть на это, то легко выдержу любые испытания. Кроме того, я должна была запомнить, что потребности мужчины отличаются от наших, и быть готовой удовлетворять прихоти своего мужа. Не думай об этом, как о чем-то животном и безобразном — думай только о детях.

— Да, мама, я запомню, — ответила я.

Что же случилось у них с отцом? Сама ли мать вынудила его уйти или он сказал ей, что хочет наконец выбраться из этого городишки, тонущего в грязи, и начать в армии новую жизнь?

Не знаю. Да мне и не надо знать — не мое это дело. Остается факт — отец вернулся в армию так скоро после моей свадьбы, что наверняка задумал это заранее. Письма приходили сначала из Тампы, потом из Гуантанамо на Кубе, потом с Минданао на Филлипинах, где мавры-мусульмане перебили больше наших солдат, чем когда-нибудь удавалось испанцам. А потом из Китая.

После Боксерского восстания[95] я считала отца погибшим, потому что письма перестали приходить. Наконец он написал нам из Сан-Франциско — оказывается прежние письма просто не дошли.

Он уволился из армии в 1912 году. В тот год ему исполнилось шестьдесят — стало быть, по возрасту? Не знаю. Отец всегда говорил только то, что считал нужным, — если к нему приставали с вопросами, он мог отделаться выдумкой, а мог и к черту послать.

Он приехал в Канзас-Сити. Брайан пригласил его жить к нам, но отец нашел себе квартиру и поселился в ней еще до того, как известил нас о своем приезде и даже о выходе в отставку.

Пять лет спустя он все-таки переехал к нам, потому что был нам нужен.

Канзас-Сити девяностых годов был потрясающим городом. Мне, хотя я и провела три месяца в Чикаго несколько лет назад, жизнь в большом городе была в новинку. Когда я сразу после замужества приехала в Канзас-Сити, в нем насчитывалось сто пятьдесят тысяч населения. В городе был трамвай и почти столько же автомобилей, сколько конных экипажей. Повсюду тянулись трамвайные, телефонные и электрические провода.

Все главные улицы были мощеные, постепенно одевались в камень и боковые. Городские парки уже славились на весь мир, хотя их разбивка еще не завершилась. В публичной библиотеке (невероятно, но факт) имелось по л миллиона книг.

А зал собраний был таким огромным, что демократы наметили провести там в 1900 году свой предвыборный съезд. Потом случился пожар, и зал сгорел дотла за одну ночь — но не успел еще остыть пепел, как здание начали восстанавливать, и всего через девяносто дней после пожара демократы выдвинули там кандидатом в президенты Уильяма Дженнингса Брайана[96].

Республиканцы вновь выдвинули в президенты Мак-Кинли, а кандидатом в вице-президенты — полковника Тедди Рузвельта, героя Сан-Хуанского холма. Не знаю, за кого голосовал мой муж, но потом ему всегда было приятно, когда между ним и Теодором Рузвельтом находили сходство.

Наверное, Брайни сказал бы мне, если бы я спросила, но в 1900 году женщины не совались в политику, а я старалась выглядеть в глазах общества образцовой скромной домохозяйкой, которую интересует — прямо по формуле кайзера — только Kirche, Kuche und Kinder[97].

В сентябре наш президент, только полгода назад избранный на второй срок, был злодейски убит, и его пост занял молодой герой войны[98].

В некоторых параллелях мистера Мак-Кинли не убивали, и полковник Рузвельт так и не стал президентом, а его дальний родственник не выдвигался в президенты[99] в 1932 году. Это полностью изменило ход обеих мировых войн в переломные моменты— в 1917 и в 1941 годах. Этим занимаются математики нашего Корпуса Времени, но структурное моделирование в данном случае слишком сложно даже для сопряженных компьютеров Майкрофт Холмс IV — Афина Паллада, а мне уж и подавно не под силу. Я — родильная фабрика, хорошая кухарка и сплошная жуть в постели. Мне кажется, что секрет счастья в том, чтобы понять, кто ты есть, и довольствоваться этим — с гордо поднятой головой, — не стремясь стать кем-то еще. Амбиция не сделает воробья коршуном, а ворону — райской птицей. Меня, как ворону, это вполне устраивает.

Пиксель — превосходный образец искусства быть собой. Хвост у него постоянно трубой, и он всегда в себе уверен. Сегодня он опять принес мне мышь. Я похвалила его, погладила и хранила мышь, пока он не ушел, а потом смыла ее в унитаз.

Затаенная мысль наконец пробилась наружу. Эти мыши — первое и пока единственное (насколько я знаю) доказательство того, что Пиксель может проносить с собой какие-то предметы, проходя сквозь стены.

Если выражением «проходить сквозь стены» можно описать то, что он делает. За неимением лучшего удовольствуемся им.

Какую весточку мне передать и кому и как прицепить ее к Пикселю?

Перейдя из школьниц в домохозяйки, мне пришлось добавить к личному кодексу Морин еще кое-что. Одна заповедь гласила: «Не расходуй свыше того, что муж дает тебе на хозяйство». Другую я вывела еще раньше: «Не плачь никогда при детях твоих», а когда выяснилось, что Брайану придется много ездить, я включила в заповедь и его. Никогда не плачь при нем и всегда встречай его улыбкой… никогда, никогда, НИКОГДА не омрачай его приезда жалобами на то, что труба замерзла, мальчик от бакалейщика нагрубил, а мерзкая собака изгрызла всю клумбу. Пусть он всегда возвращается домой с радостью, а уезжает с сожалением.

Пусть дети весело встречают его, но не слишком на нем виснут. Ему нужна мать его детей — но нужна также и любящая доступная женщина. Если ты не хочешь быть ею, он найдет таковую в другом месте.

Еще одна заповедь: «Обещания нужно выполнять». Особенно данные детям. Поэтому подумай трижды, прежде чем обещать, и, если у тебя есть хоть тень сомнения, не делай этого.

А главное, не откладывай наказаний, говоря: «Вот приедет отец».

Пока что в этих правилах не было нужды — ведь у меня был только один ребенок, да и тот в пеленках. Но я все свои жизненные правила обдумывала загодя и заносила их в дневник. Отец предупредил меня о том, что я лишена чувства морали и мне нужно предугадать заранее те решения, которые придется принимать. Я не могла рассчитывать на то, что голосок, называемый совестью, предостережет меня, как ему и полагается, — во мне этот голосок молчал. Поэтому свое поведение приходилось обдумывать заблаговременно, создавая свой собственный свод законов — вроде десяти заповедей, только шире и без вопиющих противоречий, которыми изобилует древний свод законов племени, годный только для темных варваров.

Мои же правила не отличались излишней суровостью, и я от души наслаждалась жизнью.

Я никогда не выясняла, сколько Брайану платят за каждого ребенка — не хотела этого знать. Гораздо приятнее было воображать, что это миллион долларов в золотых слитках цвета моих волос и каждый слиток такой тяжелый, что одному не поднять. Фаворитка короля, увешенная драгоценностями, гордится своим «падением», уличная же потаскушка, которая продается за пенни, стыдится своего ремесла. Она неудачница и сознает это. В мечтах я была любовницей короля, а не печальной уличной феей.