"Фантастика 2023-127" Компиляция. Книги 1-18 (СИ) - Острогин Макс

Маленькая, но весьма примечательная деталь – в Российской империи испокон веку существовала идиотская практика: схожие орудия во флоте и береговой обороне имели де-факто разные параметры и разные, несовместимые друг с другом снаряды и заряды. Не к ночи упомянутая десятидюймовка – яркий тому пример. Впрочем, и шестидюймовки Канэ де-факто были разными: флот использовал раздельное заряжание с укороченной гильзой, а береговая оборона – унитары. В результате флот и береговые батареи не могли использовать снаряды друг друга. Да что там пушки! На боевых кораблях существовало одновременно двадцать три различных типа башен и барбетов! Плюс пять разных систем станков для орудий, располагающихся в казематах и на палубах. И вот в 1901 году царственной рукой коллективу орского технического комитета был вставлен надлежащий фитиль, и разнобой в оснащении кораблей был прекращен. Под стандарт 9,4 дм/48 будут переведены и легкие, и тяжелые орудия, а башни и барбеты станут унифицированы и взаимозаменяемы. Столь существенные изменения не избежали пристального внимания наших заклятых друзей, и, чтобы удовлетворить их любопытство, разведка трезвонила по своим каналам, вливала в уши потенциального противника, что всё происходящее – от нищеты, в том числе и переход на 9,4-дюймовые оригинальные немецкие пушки с хреновой баллистикой и слабым 140-килограммовым снарядом. Оттого и уцепились за «никчемные Виттельсбахи», оттого и «калечат» сейчас все свои десятидюймовки, стоящие на вооружении…

– Лев Николаевич, пора!

– Григорий Павлович, пойдёмте к орудиям!

– Дорогой граф, я просто вынужден буду ограничить ваши дальнейшие передвижения, ввиду того что вы стали носителем особо секретной информации.

– Да я, Григорий Павлович, пока Шухов с Поповым на горе Муравьёва-Амурского свою башню не поднимут, и сам никуда не уеду…

– И когда с помощью вашей башни мы сможем связаться по беспроволочному телеграфу с Петербургом?

– Вы не умеете хитрить, дорогой адмирал! Мы оба знаем, что беспроволочный телеграф нам нужен в первую очередь для связи совсем с другими местами…[211]

Лев Толстой и Григорий Чухнин познакомились этим летом, но как-то удивительно быстро сблизились, несмотря на абсолютно противоположные характеры. Может быть, взыскательный писатель оценил живопись Григория Павловича – тот прекрасно рисовал тушью и акварелью. Или Толстому, который сам никогда не был белоручкой, импонировал адмирал, не стесняющийся лезть в машинное отделение и ковыряться в котлах, проверяя работу механиков. Но, скорее всего, эти два человека просто узнали друг в друге перфекционистов, профессионально не щадящих ни себя, ни других. Писатель и адмирал в доведении своей работы до логического совершенства были поистине родственными душами.

Толстой привез во Владивосток гальванеров и механиков, работающих в конструкторских бюро под его «монастырским» патронажем, и носился с ними, как курица-наседка – с цыплятами. Чухнин, не меньше писателя заинтересованный в создании условий для работы специалистов, устанавливающих и настраивающих оборудование для береговых батарей, всех встретил, разместил, успокоил, заверил в своей поддержке, пригласил разделить трапезу и за ужином спросил всемирную знаменитость, как он дошёл до жизни такой.

Расслабившись после хлопот и хорошей кухни, Лев Николаевич с удовольствием поведал, что попал в гущу событий, не на шутку сцепившись с Синодом и написав письмо императору. Да и не письмо даже, а сказку о том, что приснилось царю. Наяву сказка приключилась с писателем. Пригласив народного графа на аудиенцию в Москву, император предложил не искать правильную религию и церковь, а заняться существующей: «Вам не нравится, как работают мои помощники? Приходите и покажите, как надо!» Вот так богоискательство писателя привело его сначала в Государственную комиссию по делам религий, уравнявшую в правах верующих империи и отменившую обязательные посещения богослужений. Количество прихожан сократилось настолько резко, что по всей стране прокатились волнения священников, обеспокоенных своим будущим. Сейчас Толстой с улыбкой вспоминал свою тревогу по поводу судьбы только начатой церковной реформы. А тогда было не до смеха. Благо, государь поддержал, как будто знал, что чувствует писатель.

– То, что служители церкви думают о грядущем – это хорошо, – заявил Толстому император, – надо поручить им строить это грядущее, а не беспокоиться о нем. Вам ли, Лев Николаевич, организатору школы для крестьянских детей в Ясной Поляне, объяснять, как это делать? Напишите циркуляр, инструкцию, составьте совместно с профессорами наших университетов общеобразовательную и специальную программу, поставьте сроки и под роспись доведите до всех страдающих о будущем – не менее ста учеников крестьян и рабочих на один приход. Немедля. Иначе – шиш им, а не казенное содержание.

Увлёкшись, Толстой с удовольствием рассказывал Чухнину, как трудно, даже с царской поддержкой, сдвигалось дело и как он радовался, когда каждый приход начал обрастать школами, где учили не столько грамоте и слову Божьему, сколько наукам, необходимым для страны, идущей в новый ХХ век, – математике, физике, логике, химии… Преподавателями помог студенческий ДОСАФ. Приглашенные заводские мастеровые в приходских мастерских обучали навыкам плотника, столяра, слесаря, механика, гальванёра. Вслед за детьми в эти импровизированные ремесленные училища потянулись их родители, желавшие приобрести новую специальность или хотя бы не отстать от собственных детей.

Предметом особой гордости Льва Николаевича были монастыри нового строя. Устав он писал вместе с государем. Творили не с чистого листа, а восстанавливали по крупицам первоначальный замысел Сергия Радонежского – монастырь, в основу которого положено «умное делание», как говорил сам преподобный. Что значит «умное делание» в новых исторических условиях, определял император. Толстой взвалил на себя духовную составляющую, написав целый «Моральный кодекс», а затем по-гоголевски спалив его в печи, ибо получился пересказ Нагорной проповеди, да ещё под лозунгом «Liberté, Égalité, Fraternité».

– С духовными заветами повременим, – вздохнул Толстой, ища глазами поддержки у Чухнина, – главная цель – практическая полезность для общества, объединение не тех, кто желает уйти от суеты сует, а тех, кому мирская жизнь мешает полностью и до конца отдаться любимому делу – наукам, исследованиям и совершенно практической деятельности, посвященной в первую очередь обороноспособности государства.

Работа на военное ведомство стала камнем преткновения, чуть не поссорившим Толстого с императором. Возмущённому писателю, вопрошающему, как же совместить служение Богу с изобретением и производством оружия, император показал оружейные клейма орудийного двора Троице-Сергиевой лавры и других монастырей, бывших в свое время лидерами оружейного дела Европы, и напомнил про монахов, с оружием в руках сражавшихся против польских и шведских интервентов. Потрогав своей рукой выбитые на пищалях и пушках монастырские знаки, полистав архивные материалы, еще раз переосмыслив значение церкви в жизни православного человека во времена преподобного Сергия, писатель оценил достояние предков, проникся и уже сам азартно организовывал «монастырские» конструкторские бюро, проверял условия работы специалистов, мотался по гарнизонам и крепостям, наблюдая, как внедряются инвенции.

Слушая рассказ, Чухнин удивлялся работоспособности писателя. Это на восьмом-то десятке! Адмирал понимал, что увлекающийся и порывистый Лев Николаевич видел в своих монастырях возврат к самой сути православной веры, а императора, как прагматичного политика, интересовали созидательный труд и оптимальные условия для него. Главным достоинством монастырей была именно их отрезанность от внешнего мира, что обеспечивало минимально необходимые условия соблюдения секретности ведущихся разработок. Скорее всего, понимал это и Толстой, хотя его коробило от утилитарности такого подхода. Но конструкторы работали, опытные производства разворачивались. Оставалось только найти человека, который может обеспечить режимность и безопасность. Лев Николаевич с удовольствием рассказал, как он получил помощь, откуда не ждал – от человека, так легкомысленно отпущенного им на свободу и в тот же день скрывшегося в неизвестном направлении.