Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен

Гарриман спросил: «Какие вопросы хотел бы поднять маршал Сталин?» Молотов ответил: «Советское правительство не подготовило никакой повестки и не будет ее предлагать… Маршал Сталин будет готов обсудить с президентом любые вопросы, которые президент пожелает поднять». Как и в Тегеране, Сталин пропускал ход. Намекая на то, что в ходе переговоров может быть поднята тема торговли в послевоенное время и предоставления кредитов, Гарриман заметил, что в команду президента войдет руководитель структуры, отвечающей за мобилизацию промышленности, – Джеймс Бирнс.

Позднее, двадцатого февраля, Гарриман встречался с Майским. Занимаясь послевоенными проблемами, Майский хорошо знал, что именно заботило Франклина Рузвельта. Их переговоры были весьма плодотворными. Майский делал аккуратные пометки. Он, в частности, отметил обеспокоенность президента в связи со следующими проблемами: «Его очень интересуют, прежде всего, два вопроса: a) будущая международная организация, отвечающая за безопасность… Нынешняя политическая атмосфера в США благоприятствует… усилению американского участия в будущей международной структуре. Мы должны воспользоваться этим моментом. Позднее могут вновь возникнуть изоляционистские настроения, которые создадут нам лишние сложности; б) послевоенная судьба Германии… Все сводится к двум проблемам: проблеме раздела Германии и проблеме немецких репараций». Тут Рузвельт, по словам Гарримана, забросил хорошую наживку: «Как только война с Германией закончится, можно было бы поговорить и о кредитах для Советского Союза». По свидетельству Майского, президент попросил советскую сторону «составить подробный список своих пожеланий… а также представить свои предложения, которые способствовали бы тому, чтобы по окончании войны американская промышленность могла бы немедленно приступить к поставкам товаров по советским заказам». (курсив авт.)

Сталин рассчитывал получить кредит и добивался этого еще с ноября 1943 года. Тогда же Гарриман на встрече с наркомом внешней торговли Анастасом Микояном говорил, что предоставление долгосрочного кредита Советскому Союзу для закупки американских товаров было бы и в интересах самих Соединенных Штатов как средство обеспечения полной занятости населения на переходный период от военного времени к мирной экономике. Несколько дней спустя после дальнейшего обсуждения Гарриман писал в Вашингтон, стараясь добиться понимания, «что вопрос восстановления является для Советского правительства вторым по важности после идущей войны, а также самой важной политической и экономической проблемой, стоящей перед ним»[829]. Сразу после Тегерана Молотов проявил интерес к этой идее. В конце октября 1944 года Громыко предложил американской группе по ленд-лизу выдать СССР кредит на 6 миллиардов американских долларов сроком на тридцать лет. Эти деньги были бы использованы на закупку продукции американской промышленности: железнодорожных вагонов, двигателей, рельс, газопроводных труб и тому подобного. 3 января 1945 года Молотов официально запросил у Гарримана кредит в размере 6 миллиардов американских долларов сроком на тридцать лет под 2,5 процента кредитования. Гарриман отнесся к идее одобрительно и сообщил подробности в Вашингтон. Однако только что назначенный на пост государственного секретаря Эдвард Стеттиниус решил, что предоставление Советскому Союзу столь крупного кредита лишит Соединенные Штаты выгодной позиции в договорном процессе. По утверждению Моргентау, госсекретарь в этом оставался непреклонным еще и по причине недавней советской акции по отправке из Румынии 170 000 немцев на принудительные работы в Россию. Во время встречи с президентом утром 10 января в Овальном кабинете Стеттиниусу удалось опровергнуть доводы Моргентау и убедить Рузвельта не касаться этого вопроса на Ялтинской конференции. По свидетельству Моргентау, Стеттиниус при этом не стал показывать президенту телеграмму Гарримана, в которой говорилось, насколько необходим Молотову и Сталину крупный кредит. Моргентау описал эту сцену следующим образом: «Он хотел зачитать ее… Но президент сказал: “Ладно, как-нибудь потом, с нами не едет никто из министерства финансов, и я только скажу им, что ничего не надо предпринимать до нашего возвращения в Вашингтон… Думаю, сейчас нам не нужна какая-либо поспешность и не следует давать им какие-то обещания по финансовым вопросам, пока мы сами не осознаем, чего хотим“»[830]. На брифинге в Москве с Майским Гарриман ни словом не обмолвился о том, к какому решению пришел президент на совещании в Овальном кабинете. Напротив, он создал у Майского ложное впечатление, что вопрос о предоставлении кредита будет обсуждаться.

На брифинге с Майским обсуждался также спорный вопрос о том, что президент Рузвельт не предполагал в будущем каких-либо дебатов с Советским Союзом по поводу контроля над Польшей: «Президент, особенно в последнее время, не видит какой-либо темы для дискуссии – ситуация в Польше является свершившимся фактом». После беседы с Гарриманом Майский доложит также о том, что «проблема колоний пока еще не стала достаточно насущной».

Сталин получил сведения и от Андрея Громыко, которого планировал взять с собой в Ялту. Громыко высказал мнение, что «Соединенные Штаты будут вынуждены признать Временное польское правительство»[831]. По вопросу о голосовании в Совете Безопасности Громыко советовал твердо придерживаться прежнего решения: «Американцам и британцам придется нам уступить в этом вопросе». С другой стороны, Громыко говорил Молотову, что перед отъездом из Вашингтона он беседовал со Стеттиниусом и Лео Пасвольским, поднявшими вопрос о других государствах, которые будут обращаться в Совет Безопасности с теми или иными жалобами на действия великих держав. Громыко пришел к выводу, что «обсуждение таких вопросов и принятие решения без голосования может оказаться нам выгодным… потому что в таких случаях вероятность того, что Совет примет направленное против нас решение, будет абсолютно исключена».

Запросили и позицию Ф. Т. Гусева, советского посла в Великобритании, также участника предстоявшей Ялтинской конференции, по вопросу о повестке дня конференции. Скорее всего, его мнение не имело веса, поскольку в свое время он допустил ошибку в вопросе о вступлении России в войну с Японией («американцы и британцы, по-видимому, больше не заинтересованы в нашем вступлении в войну против Японии»[832]), а Сталин никому не прощал таких ошибок.

На конференции в Ялте отсутствовал Литвинов, что, вне всяких сомнений, было делом рук Молотова. Но именно Литвинов точнее всех оценил позиции США перед Ялтинской конференцией. Еще в январе он предсказывал: «США совершенно не интересует судьба балтийских республик, Западной Украины и Белоруссии. Под давлением определенных кругов Рузвельт, вероятно, допустит “идеологические“ оговорки. Например, он может предложить плебисцит в балтийских республиках, не придавая особого значения такому предложению. В конечном итоге он смирится с неизбежным и признает границы, какие мы пожелаем»[833].

Главные советники Сталина говорили ему, что Рузвельт уступит советским позициям в отношении польского правительства и границ, что он доброжелательно относится к предоставлению долгосрочного кредита, а американская позиция по вопросу о вето в Совете Безопасности не столь опасна, как это казалось раньше.

Рузвельт, Черчилль и Гарриман взяли с собой дочерей, поехал в Ялту и сын Гопкинса Роберт. Анна Беттигер, которой отец не разрешил ехать в Тегеран, все-таки настояла на своей поездке в Ялту. Хотела поехать и ее мать, но для Рузвельта оказалось важнее взять с собой Анну, которая во время отдыха президента проявила себя вместе с Дейзи Сакли прекрасным организатором. Анна нисколько не смущалась, что отец предпочел взять с собой ее, а не супругу: «Если бы поехала мама, то не смогла бы поехать я… Гарриман и Черчилль тоже предпочли взять с собой дочерей, а не жен»[834]. Сара Черчилль-Оливер была в Тегеране, где отец обнаружил, что она может быть хорошим помощником, и теперь она выполняла функции ближайшего сотрудника премьера. Кэтлин жила с отцом в московском «Спасо-хаусе» и работала с ним, и было совершенно естественно, что она сопровождала его и в Ялте. Для комплекта не хватало только Светланы, восемнадцатилетней дочери Сталина, кстати, прекрасно владевшей английским языком. Отношения Светланы с отцом были непростыми: он сослал в Сибирь ее первую любовь, еврейского журналиста, и скрепя сердце согласился на ее брак с Григорием Морозовым, однокурсником Светланы по Московскому университету, который тоже оказался евреем, а к евреям Сталин относился без симпатий. К тому же Светлана была на шестом месяце беременности. (У Сталина было два сына: старший Яков, от первого брака, находился в плену у немцев. Немцы через посредство графа Бернадотта предложили Сталину обменять Якова на фельдмаршала Паулюса, но Сталин, хотя и с сожалением, но отказался: «Я вынужден отказаться… Что они сказали бы мне, миллионы наших отцов?.. Нет, я не имел права»[835]. После этого Якова расстреляли. Хотя этот факт никогда не получал официального подтверждения, ходили слухи, что он сам бросился на ограду лагеря, вынудив охранников застрелить его. Второй сын Сталина, Василий, начал войну капитаном, когда ему было всего двадцать лет, а в двадцать четыре он был уже генерал-лейтенантом. Молодой, амбициозный, безответственный и непригодный для командования людьми, Василий впоследствии стал алкоголиком.)