Русская революция и «немецкое золото» - Геннадий Соболев

При настоящей конъюнктуре для нас интересно только то, что отношения между Петербургом и Киевом заметно ухудшились и большевики уже вообще больше не признают самостоятельности киевской комиссии.

1 февраля 1918 г.

Я председательствовал на совещании с петербургскими русскими относительно территориальных вопросов. Я хотел свести, наконец, русских и украинцев на очную ставку, и добиться мира или от тех, или от других. У меня при этом еще есть слабая надежда, что заключение мира с одной из сторон произведет такое сильное впечатление на другую; что в конце концов удастся помириться с обеими.

Как я и ожидал, на мой вопрос Троцкому о том, признает ли он, что право обсуждать вопросы о границах Украины принадлежит одним только украинцам, я получил ответ резко отрицательный. На этом, после некоторых пререканий, я предложил прервать заседание и созвать пленарное заседание с тем, чтобы дать киевлянам возможность первоначально обсудить эти вопросы с петербуржцами.

2 февраля 1918 г.

Я просил украинцев переговорить наконец с петербуржцами напрямик; успех был, пожалуй, слишком велик. Представители Украины просто осыпали петербуржцев дикой бранью, ясно показывавшей, какая пропасть лежит между этими двумя правительствами, и что не мы виноваты, что они никак не могут примириться. Троцкий был в таком расстроенном состоянии, что на него было жалко смотреть. Он был страшно бледен, лицо его вздрагивало, он уставился прямо перед собой и что-то нервно чертил на промокательной бумажке. Большие капли пота струились у него со лба. Он, очевидно, тяжело переживал оскорбления, наносимые ему перед иностранцами его же собственными соотечественниками.

Сюда недавно прибыли оба брата Рихтгофен. Старший заставил снизиться шестьдесят, а второй «только» тридцать неприятельских аэропланов. У старшего лицо красивой молодой девушки. Он рассказал мне, как это делается. Он уверяет, что это очень просто, нужно только подлетать к неприятельскому аэроплану сзади, на совершенно незначительное расстояние, а затем стрелять в упор – тогда тот обязательно упадет. Только при этом необходимо предварительно победить «собственную свою погань» и не бояться подлететь к противнику вплотную. Современные герои.

О братьях Рихтгофен рассказывают две прелестные истории.

Англичане назначили приз за жизнь старшего. Когда Рихтгофен узнал об этом, то сообщил им в подброшенных листовках, что для облегчения их работы, его аппарат будет с завтрашнего дня раскрашен в красный цвет, дабы его было легче узнать. Когда на следующее утро его эскадрилью выкатили из ангара, оказалось, что все аэропланы ярко красны. Один за всех и все за одного.

А вот другая история: Рихтгофен и один англичанин кружились друг около друга и перестреливались, как сумасшедшие. Постепенно круги все суживаются, они оба уже начинают отчетливо различать черты друг друга. Вдруг с пулеметом Рихтгофена происходит что-то неладное, он больше не может стрелять. Англичанин удивленно всматривается и, когда, наконец, соображает в чем дело, машет рукой, поворачивается и улетает. Fair play! Я бы хотел знать этого англичанина и сказать ему, что в моих глазах он выше героев древнего мира.

3 февраля 1918 г.

Отъезд в Берлин. Кюльман, Гофман, Коллоредо.

4 февраля 1918 г.

Приезд в Берлин. Днем ничего, так как немцы совещаются между собой.

5 февраля 1918 г.

Целый день заседание. У меня было много ожесточенных схваток с Людендорфом. Хотя до полной ясности мы не дошли, мы все же на пути к ней. Помимо выяснения брестской тактики дело идет о том, чтобы наконец письменно закрепить, что мы обязались бороться за довоенные владения Германии. Людендорф сильно возражал и сказал: «Если Германия заключит мир без определенных приобретений, то она войну потеряла».

Когда спор стал все больше обостряться, Гертлинг толкнул меня и шепнул: «Оставьте его, мы оба справимся с этим без Людендорфа».

Я сейчас буду разрабатывать сводку и пошлю Гертлингу.

Вечером: ужин у Гогенлоэ.

6 февраля 1918 г.

Вечером приехал в Брест. Визнер работал прекрасно и неутомимо; выяснению положения, по крайней мере, что касается украинских требований, способствовал вчерашний приезд вождя австрийских русин, Николая Василько, несмотря на то, что – очевидно, под влиянием роли, которую его русско-украинские товарищи сейчас играют в Бресте – он здесь говорит в гораздо более шовинистических тонах, чем я от него ожидал по его прежним венским выступлениям. Я в Берлине советовал как можно скорее покончить с украинцами. Я сказал, что после этого я смогу начать переговоры с Троцким от имени Германии. Мы переговорим с ним с глазу на глаз и попытаемся, таким образом, выяснить, возможно ли соглашение. Это идея Гратца. После некоторого сопротивления они согласились.

7 февраля 1918 г.

Я имел разговор с Троцким. Я взял с собой Гратца, который превзошел все ожидания, которые я на него возлагал. Я начал с того, что сказал Троцкому, что у меня впечатление, что мы стоим непосредственно перед разрывом и возобновлением войны, и что перед тем, как совершить этот чреватый последствиями шаг, я бы хотел знать, действительно ли он неизбежен. Я поэтому прошу Троцкого сказать мне прямо и откровенно, какие условия он бы считал приемлемыми. На это Троцкий ответил мне совершенно ясно и определенно, что он отнюдь не столь наивен, как мы думаем, что он отлично знает, что нет лучшей аргументации, нежели сила, и что центральные державы вполне способны отнять у России ее губернии. В совещаниях с Кюльманом он несколько раз пытался перекинуть мост и указывал ему, что дело идет не о свободном самоопределении народов в оккупированных областях, а о грубой голой силе, и что он, Троцкий, вынужден преклониться перед силой. Он никогда не откажется от своих принципов и никогда не согласится сказать, что он признает такое толкование самоопределения народов. Пускай немцы скажут без всяких оговорок, какие границы они требуют, а он тогда объявит всей Европе, что дело идет о грубой аннексии, но что Россия слишком слаба, чтобы защищаться. Один только отказ от Моонзундских островов кажется ему уж чересчур неприемлемым. Во-вторых, и это весьма характерно, Троцкий сказал, что он ни за что не даст согласия на то, чтобы мы заключили отдельный мир с Украиной, что Украина уже больше не в руках Рады, а в руках большевистских частей. Она является частью России, и заключение мира с нею означало бы вмешательство во внутренние дела России. Фактически же дело обстоит так, что дней десять тому назад русские войска действительно вошли в Киев, но с тех пор их оттуда уже прогнали, и сейчас Рада по-прежнему полновластна. Я не могу точно утверждать, плохо ли Троцкий информирован, или он нарочно искажает истину, но мне кажется, что первая гипотеза вернее.