Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

Вернулись мы поздно. На перроне меня ждал Леша с цветами и упреками, что я гуляла так долго в Сочи с другими мужчинами. Ревность его вообще стала принимать неприятные формы, и мне это стало уже надоедать. Как-то Миша (один из обожателей маленькой Леди) поранил палец, повязка его развязалась, и я затянула ее потуже, после чего — дело было вечером, во время танцев, — сделала с ним несколько шагов уже заканчивающегося фокстрота. За это время Леша куда-то исчез и появился снова только минут через двадцать, совершенно пьяный. Я подошла и заговорила с ним, но лицо его было искажено злостью. Он бормотал что-то вроде: «Иди танцуй с ним, своим любовником», — и я увидела в руке у него большой нож. Я думала, что он собирается «зарэзать» меня, но, к счастью, он только «измельчил в мелкий шашлык» небольшую тую, росшую около главного корпуса. Глядеть на это было страшно, и я призвала на помощь знакомых. Они еле успокоили его, сказав, что своим подозрением он оскорбляет меня, и вообще, если бы он увидел раненую девушку, разве не помог бы ей перевязать палец? Они уговорили его лечь спать.

Дня за три до нашего отъезда, когда мы сбегали с довольно крутого склона, у меня подвернулась ступня. Мне сразу сделали ванну и перебинтовали ногу, но последние дни пришлось прихрамывать, и я уже не могла купаться.

Когда мы уезжали, Леша оборвал огромное количество цветов с санаторных клумб. С этим гигантским букетом он вскочил в вагон, когда поезд уже тронулся, потом спрыгивал на полном ходу — все так и ахнули, но он остался цел и невредим.

Мне бы и забыть его, но Леша перед моим отъездом попросил дать ему мой адрес и, к моему удивлению, долго писал мне письма — безграмотные, смешные и трогательные. Он сообщал, что уехал из Лазаревки к своему дяде в Сочи, хотел поступить во флот, потом разругался с дядей и стал рыбаком. Потом его призвали в армию, он поступил в военное училище и получил офицерский чин. Я написала ему, что вышла замуж, но он на это никак не отреагировал, а будучи проездом в Москве, зашел к нам. Мы встретили его приветливо, он пообедал у нас; разговаривал с ним больше мой муж, расспрашивал его про военную службу. Это было, кажется, в начале 1952 года. Больше я от него писем не получала.

Из лазаревских знакомых я потом несколько лет поддерживала связь с Галей Сергеевой, своеобразной, умной и порывистой девушкой. Мы переписывались и даже бывали дома друг у друга.

В 1954 году меня окликнули на улице: «Лорики-Лерики!» Так нас с Лерой называла Александра Хега, не в силах запомнить, кого как зовут. Она обрадовалась, увидев меня, даже бросилась целовать. «Лёдечка наша уже в институте учится, на первом курсе. А помните тех ребят, Мишу и Аркашу? Мы с мужем думали тогда, что они так, дурака валяют, а вот, вы не поверите, они все эти годы нет-нет да позвонят, день рождения Лёдин помнят, поздравляют и приносят цветы ей и конфеты. Может быть, в самом деле быть мне одному из них тещей…»

Осенью в институте произошли перемены, и стало чувствоваться какое-то беспокойство. Ушла на пенсию Ганшина, уволили двух преподавательниц, не взяли обратно Яшу Островского. Его отчислили еще год назад, так как, хотя он и окончил Гарвард, у него не было советского диплома языкового вуза. После этого он за год экстерном сдал экзамены за четыре курса МГПИИЯ, и теперь у него диплом был на руках, но обратно к нам в институт его не приняли. В институте появился новый директор, присланный со стороны, и никто не знал, чего от него ожидать.

Яша с Майей по-прежнему жили в общежитии, но боялись, что теперь в любой день их могут оттуда выселить. Майя закончила институт и работала на радио в персидской редакции.

В октябре погибла моя кошечка, и после этого пошли всякие неприятности. После счастливого года — несчастливый..

Наша новая заведующая кафедрой, Татьяна Амвросиевна, которая уже много лет проработала в институте, относилась ко мне прекрасно, да и коллеги были дружелюбны, хотя в тот год я ни с кем из них особенно близко не общалась, даже с Таней часто бывали отчуждения. Пожалуй, я больше дружила со студентами: у меня была очень милая иранская группа, которая и училась хорошо, и делилась со мной всеми своими заботами. В группе была талантливая девочка Ира Суркова, писавшая прекрасные сочинения с фантазией и юмором. Была группа урду с очень умными и веселыми ребятами; один из них, Саша Медовой (теперь известный профессор, доктор экономических наук), помогал мне готовиться к экзамену по политэкономии. Не забывали меня и старые мои друзья бенгальцы, я часто с ними общалась. (После прогулки через парк входим в метро: «Лора Борисовна, не доставайте билет, у нас есть», — и проталкивают меня вперед мимо билетерши, которой сразу дают билетов восемь. «Ребятки, но кому я должна?» — «Никому, Лора Борисовна, вы у нас едете зайцем». И показывают мне: сверху и снизу кладут по два билета вверх контрольными корешками, а в середину вкладывают уже использованные билеты. Мошенники!) Весной 1950 года Сережа Цырин пригласил меня на свой концерт, который был устроен на квартире его старого учителя музыки, и в то мрачное для меня время это было как луч солнца.

До описания 1950 года несколько слов о том, что изменилось в жизни людей. В Москве в те годы было построено много новых домов — не «коробочек», те появились позже, а солидных, с украшениями, часто с гранитной облицовкой. Начали строить и высотные дома: Университет, дом на Котельнической набережной и другие. Площадь, где почти двадцать лет назад снесли храм Христа Спасителя, все еще пустовала и была по-прежнему обнесена деревянным забором. Никакой Дворец Советов там не строился. Теперь говорили, что для того, чтобы не было слишком большой амплитуды колебаний башни этого будущего Дворца, надо прежде выстроить вокруг него несколько других высотных домов. В пригородах Москвы строилось множество дачных поселков. Ильинское и Снегири было не узнать. Весь лес, где когда-то мы собирали чернику и землянику, обнесли забором и настроили в нем множество коттеджей, ивы наши на берегу реки срубили, дорога к ним через луг совершенно заросла, вместо нее левее проложили шоссе, и берега Москвы-реки соединял уже не паром, а большой мост. В Снегирях весь мой любимый лес разбили на дачные участки для высшего командования армии, я даже не могла больше найти дорогу в Подпорино, по которой когда-то бегала к оврагу.

Мода тоже изменилась. Все, кто хоть мало-мальски мог себе это позволить, ходили с чернобурками в виде горжеток (морда сзади, на спине, хвост пришивался к шапке) или просто через плечо. Вообще-то это были не чернобурки, а серебристо-черные лисы. Одна за другой дамы нашей кафедры появлялись с такими лисами, эта мода продержалась лет пять-шесть. С платьев и костюмов начали, сначала робко, снимать плечики, было трудно привыкнуть к новым покатым плечам. В ту зиму начали появляться сапожки. Их называли «венгерками», они были совсем невысокие, на каучуковых подошвах и с меховыми отворотами. В магазинах их еще не было видно, их шили, довольно дорого, частные сапожники. Эти сапожки сразу понравились всем, очень уж надоели вечные ботики. Еще в конце 1949 года в продаже появились первые шариковые ручки. Мне очень понравилось писать ими, но паста в них была плохая и запасных стержней не было — открылись специальные мастерские, где их перезаряжали такой же густой и неровно пишущей фиолетовой пастой.