Солона ты, земля! - Георгий Егоров

Плотников захохотал.

— Последний раз мы с ним виделись… — он задумался, припоминая. — Знаешь, когда?..

— Я-то знаю. Ты — скажи.

— Когда он уезжал на свадьбу своей дочери в Жуланиху. Это было весной восемнадцатого года на Красную горку. Правильно?

— Правильно! — разулыбался посыльный.

— А теперь я тебя проверю: что произошло, пока мы с ним обнимались на прощанье в кабаке?

У посыльного рот до ушей.

— Пока вы обнимались, лошадей угнали…

— Правильно. Где их нашли?

— За городом, около полковых казарм.

— Все правильно. Выкладывай с чем пожаловал.

— А пожаловал я вот с чем, — начал посыльный, предварительно оглянувшись. — Рогов поднял восстание против большевиков, против засилия Советов большевиками.

— Давно?

— Месяц назад.

— Много волостей поднялось?

— Вся Чернь поднялась, вся тайга салаирская.

— Прямо уж так и вся…

— Не веришь? У меня письмо есть к тебе от Григория Федоровича.

Письмо было зашито в поднаряд сапога. Долго доставал — жалко было распарывать голенище.

Письмо бывшего партизанского вожака Причумышья, члена губземотдела Григория Федоровича Рогова, читал Плотников торопливо и жадно. Потом перечитывал заново. Шагал по-за избушкой. Было видно, как он метался в мыслях: то останавливался он на секунду-две, потом снова шагал и шагал, и снова останавливался.

Связной сидел на крылечке, терпеливо ждал.

Потом Плотников приказал собрать на завтра совет командиров. Он понял: подошли к поворотному рубежу в повстанческом движении — настало время единого действия, время объединения сил. И помчались гонцы, нахлестывая лошадей по им только одним известным проселкам и лесным тропам по селам и деревням.

Остаток дня Плотников просидел с роговским посланником, разговаривая о делах повстанческих — парень-то был не просто посыльный, он к тому же еще и разбирался в обстановке. Плотников выпытывал все.

— Как мужик-то живет?

— Хорошо жил бы — не поднялся бы с оружием.

— У вас ведь там зажиточный народ, таежники.

— Да. Комбеды не создавали, не из кого было их создавать — лодырей два-три человека на деревню. Какой из них, из двух-трех комбед? Поэтому продотряды хлеб выгребали у всех подряд. Почитай, что каждого коснулась эта самая продразверстка.

— Кто начал восстание-то?

— Стихия. Никто специально не готовился, мне так кажется. Накопилось внутре у народа. Знаешь, как хлеб в амбаре у плохого хозяина сам возгорается. Лежит, лежит и — возгорится. Так и у нас произошло. Терпели, терпели мужики и — возгорелись… Первого мая стали перехоранивать расстрелянных колчаковцами и закопанных на скотском кладбище, тут и началось. Около сотни гробов — всех выкопанных положили в красные гробы — понесли по деревне. Бабы — в рев. Вся Жуланиха в голос ревела. Братскую могилу вырыли в центре села, на площади. Митинг открыли траурный. Вот тут-то люди, что называется, и возгорелись… Кричат Рогову: за что эти люди погибли? Разве за такую жизнь они погибли, которую ты для нас завоевал?.. И пошло. И поехало. Мы, кричат, воевали за свободу, за власть Советов. А что получили? Что завоевали? В Советах — большевики. Правят так, как хотят. Хлеб выгребают подчистую… А свободой и не пахнет — карательные отряды чека один за другим так и ходют по кругу, так и шныряют. И ревтрибуналы в этих отрядах не бездействуют — каждый день кого-то расстреливают… Так оно и в самом деле — чуток зазевался, не успел спрятать зерно, подчистую выгребут, оголодят…

3

У Плотникова не было армии. Той, в привычном ее понимании — ни полков, ни дивизий (даже формально, для отвода глаз противнику). Было просто множество повстанческих отрядов — почти в каждом селе отряд во главе с командиром. Вместо армии была своего рода федерация самостоятельных, равноправных крестьянских повстанческих отрядов. И командующего не было. Был просто Плотников. Без чина, без звания, без должности. Он не командовал. Не приказывал. Он только координировал! Советовал выбрать направление для ударов, советовал выбирать ту или иную тактику, советовал, как объединиться для очередной операции отрядам, на кого возложить временное объединенное командование.

Задача у отрядов была одна, общая: защищать мужика (то есть самих себя) от набегов продотрядов; бить, уничтожать эти отряды всегда и везде, где появляется малейшая возможность…

Поздней весной, когда мужики уже отсеялись, Плотников созвал съезд повстанческих крестьянских отрядов.

Привыкли уже мужики к пустобрехству штатных (волостных, уездных) ораторов — была бы охота (а поначалу была!), можно каждый день по десятку докладчиков слушать, хоть с ночевкой уходи из дома на собрания, до петухов говорят. Беда одна при этом — ораторов друг от друга не отличишь. Речи были одни и те же: городу нужен хлеб. Нужен и — все! А раз нужен — значит, отдай хлеб. А когда из толпы слушателей спрашивали: а чего это ради мужик должен ни за што, ни про што отдавать выращенный потом и горбом хлеб, тот из начальства, который ведет собрание, недвусмысленно окорачивал такого говоруна.

— Ты тут нам кулацкую пропаганду не насаждай! Знаешь приказ губревкома от 8 февраля? — В зале наступала обычно мертвая тишина, в которую начальство бросало: — То-то! Смотри у меня!..

И человек замолкал. Знал, новые власти не церемонились.

Съезд крестьянских повстанческих отрядов, который провел поздней весной двадцатого года в парфеновском бору Филипп Долматович Плотников, ни капельки не был похож на такие собрания.

— Партия большевиков, — сказал на этом съезде Плотников, — борется не словом, не правдой. Она борется против своего народа террором… За минувший год — за девятнадцатый год только в центральной части России, как пишут некоторые газеты, вспыхнуло около двухсотпятидесяти крестьянских восстаний, примерно таких, как наше. Даже покрупнее нашего! Подавление этих восстаний возложено на Красную армию, в которой служат крестьянские сыновья, мобилизованные соввластью… Сыновья наши не хотят идти пробив своего народа, дезертируют из армии. Их сейчас каждый третий красноармеец находится в бегах, скрывается от властей…

Мужики слушают при гробовом молчании — такого не говорят на сельских собраниях, поэтому сейчас такое ложится на сердце, как семена на сдобренную почву, сразу же дают ростки.

— Советская власть всецело держится на терроре, — рубил наотмашь воздух над головами повстанцев Плотников. — Человеческая жизнь не стоит ничего. Ни копейки. Расстрелять могут любого. Взять из толпы любого, отвести к стенке и расстрелять…

Съезд молчит. Все, что говорит Плотников, известно каждому. Так оно и есть. Именно так: поджег кто-то государственные амбары с зерном, отобранным у мужика, долго не разыскивают виновника — сгоняют людей ка площадь, выбирают человек пять-шесть-семь наиболее зажиточных, наиболее уважаемых в селе, пять минут заседает ревтрибунал и — расстреливают тут же и тотчас же. Плотников знает, что говорит!..

— Большевиками движет не столько — и даже совсем не движет — любовь к рабочим, сколько ненависть к людям имущим. А все потому, что ты — если ты имущий человек — неуправляем, тебе есть, что терять, поэтому ты не каждого оратора будешь слушать, не за каждым горлопаном пойдешь. А с голым, с нищим человеком, что хочешь, можешь сделать. Он на все будет согласен — ему терять нечего. Вот почему большевики за бедняков. Больше того: опасность большевиков для человечества состоит в том, что они делают ставку в своей политике на самую низменную человеческую страсть — на страсть разрушать!.. А самое главное — рушат мужика! Без мужика пропадет Россия! Кто ее накормит, кто ее напоит? Не будет мужика в деревне — пропадет Россия. По миру пойдет, С протянутой рукой! Христа ради просить будет, чтоб голодной смертью не помереть. А будет хлеб у мужика — при любой власти выстоит Россия-матушка! Большевики же не хотят оставить в деревне зажиточного, крепкого мужика. Или вот сейчас — создают коммуны. Думают, что из десятка лодырей получится хоть один работящий мужик. Никогда такого не было. Никогда такого не будет! Это вам же на шею новых нахлебников сажают!.. Они сами себя не могут прокормить, эти коммуны, а не то, чтобы государство содержать.

Мужики видели это, и понимали бесперспективность коммун. Деревни со смеху покатывались, глядя, как свозили коммунары свое «имущество» в общий котел, в коммуну. Всю зиму разговоры велись только об этом — о таком деревенском новшестве. Бабы судачили: диковина — общая кухня, общий котел, один на всех. По очереди коммунарки обеды варят на всю ораву. Это надо же такое! Всем одну и ту же пищу! А ежели кто не хочет, тому как? Вот захотела она огурчиков солененьких — может, ее приспичило, может, она запоносила, а огурчиков сегодня нету, как тогда быть?..