Избранное - Николай Атаров

Уважать читателя — это значит апеллировать к его способности думать, размышлять, додумывать. Разжевать — значит ничего не дать для ума. Но и общие категории — без участия личного, души публициста, — тоже бесплодны. И то и другое бесплодно. Преподавание закона божьего никого не сделало религиозным!

Считаю, что идейность надо уметь соединить с уважением к читателю. Читатель помнит. Значит, идейность надо соединить с уважением к памяти читателя, к его историческому чувству и опыту. Не должно быть никакого лицемерия, никакого втирания очков, никакой конъюнктуры в разговоре с читателем.

Наше коммунистическое проникновение в духовную жизнь народа может быть сегодня успешным только при признании за народом, за его интеллигенцией, за каждым читателем газеты — неоспоримого, как хлеб, естественного, как хлеб, — права думать, права быть самим собой. Надо исключить все виды абстракций — и этого можно достичь только в форме диалога, спора, дискуссии, открытого проявления противоположных мнений. Противоположных — не значит крайних, взаимоисключающих, абсолютных. Крайности — что греха таить, — эта наша еще не искорененная черта!

Нам надо уметь сидеть за одним столом с читателем. И если читатель имеет свой жизненный опыт — грош цена нашей беседе с ним, если мы свой жизненный опыт не смогли передать ему…

Всякая публицистика несет в себе лирического героя — он проявляется в интонациях, в примерах из жизни, в негодовании и в любви, в нежности — в выходе из мундира. Хочешь заразить читателя своей убежденностью — сними мундир. ‹…›

Исторический факт, какое-нибудь стихийное событие, как огненный болид, летит через тысячу лет, меняя с веками в глазах поколений температуру и окраску. То возбуждает желание воспроизвести весь его ужас — как «Последний день Помпеи» Брюллова. А потом через столетие вызывает уже под рубрикой «юмор» улыбку читателя: «Последний день Помпеи считать нерабочим днем». Попробуйте совладать с такой игрой человеческой мысли или хотя бы предвидеть беспечную шутку будущего юмориста по поводу Хиросимы.

Сюжет для романа. Американская история краснорожего деревенского парня, с тяжелыми руками, каштановым чубом, спадающим на лоб, — хозяина штата Вилли Старка, составившая основу романа Уоррена «Вся королевская рать», невольно вспомнилась после дня, проведенного в роскошном кабинете одного большого начальника, некоего автомобильного Наполеона — человека одновременно очень умного и глупого: не умеющего скрывать самовлюбленность и тщеславие.

Все наше время встало в его рассказе о себе. Обычно мы видим крупные планы сегодняшних событий, — а тут самые дальние, вся панорама.

Кременчугское детство. Год 1919 — еврейская семья. Старший, Яшка, и три девочки — сестры. В одну неделю вымерли от тифа отец, мать и две сестры. (Как у меня в Ростове — дедушка, бабушка и тетка.) Младшую, двухлетнюю, взяли родственники. Мальчишку взял комиссар эвакогоспиталя и привязался к нему. Яшке 14 лет. Ему выдали рубашку бязевую, крапленную черными узелками, и кальсоны. Вдвоем с солдатом он выменял белье на молоко и буханку. Но потом сам признался комиссару. Тот приказал: «Снять ремень и на пять суток». Вечером, однако, пришел, отчитал солдата и взял мальчишку. А через год — еще раз — шинель выдали. Не по росту, рукава ниже колен. Он ругался с каптером, и снова выручил комиссар. Комиссара назначили во внутренние войска ВЧК. И Яшку — туда же. Потом поездка в Москву и новое назначение комиссара. Он сказал: «Пора проститься — я человек военный». Они пошли в райком комсомола. Шла мобилизация 2000 членов партии и 1000 комсомольцев в советские учреждения. Так создавался наш аппарат. Очередь армейской молодежи. Перед Яшкой стоял верзила. Комиссия. Спрашивают верзилу: «Что умеешь?» — «Я кавалерист». — «Пошлем на финансовую работу». Яшку туда же. Ему шестнадцать лет и два месяца. Годичные курсы, общежитие на Малой Бронной. Верзилу — в Клин. Яшку — в Коломну. Тогда сменяли разверстку на продналог, и Яков стал налоговым инспектором, обошел все деревни под Коломной.

Это был год, когда Осинский выступил со статьей об автомобилизации. О русской телеге и американских автомобилях. Яшка потянулся туда: это будущее страны и его тоже. Уездный Автодор раздобыл допотопные машины. Яшка был уже зампред уисполкома. Авторитетный секретарь укома не отпускал с работы. Но когда стали делить губернию на город и область, он все-таки попал в Москву, на Красную Пресню.

Судьба людей инициативы — вот корневая тема нашего героя. Это советский деятель с задатками американского бизнесмена. ‹…›

…В романе Яшка мог бы явиться добровольным энтузиастом пожарного дела. Там, в Коломне, есть колокольня Дмитрия Донского. Председатель уисполкома мерил по ее высоте длину струи пожарной кишки и никак не мог достать. А наш герой достал.

За всю свою карьеру автомобильного Наполеона он больше всего боялся проговориться, что все-то он позаимствовал в Париже, в Лондоне, в Риме. Он привозил готовые идеи: тягач отдельно от кузова, централизованные перевозки, борьба с порожняком, контейнеры для кирпича, бетонное кольцо, многоэтажный офис, — все это он предлагал и реализовывал в Москве.

И вдруг дочь собралась за перуанца…

Вся трудная карьера пойдет под откос. Дочь надо отговорить, застращать, заласкать, оттащить, менять квартиру… Как сделать, чтобы перуанец не вернулся в Москву? Он и не вернулся. Отец и мать радовались, когда дочь пошла по рукам. Один не женится, так другой… Растет внук. Для дочери он Мануэло. Для обожающих дедушки и бабушки — Миня…

Внук мой Егорушка с бабушкой рассматривает картинки на диване.

— А вот это король, — говорит бабушка, — видишь, какая на нем красивая бархатная мантия. На белом меху с черными хвостиками. Ты хотел бы быть королем?

— Нет.

— А кем же?

— Королевой.

— Почему?

— У нее цветок.

Егорушка играет на диване. Перекладывает подушки с места на место. Возит по ковру автомобильчики. Показывает на диван.

— А вот там живет волчица Люся. Маленькая еще. Щенок. Дед волк возит ее на машине в школу, и она там играет с другими зверями.

— Ты думаешь, в школе играют?

— А что? Они же звери. Им хорошо.

«Уважайте детское незнание» — эти слова Корчака запомнились мне на всю жизнь.

Детство… Потому ли мы его любим, порой возвращаемся к нему в памяти, что оно  н а ш е, или потому, что оно — детство? Думаю, никто не миновал однажды задуматься над первым воспоминанием. Непонятно, как именно оно сохранилось, не стерлось на ленте всех впечатлений жизни. Почему именно оно неизгладимо?.. Я один стою на балконе. Железные перила балконной решетки выше меня, я держусь за них, оглядываюсь… И вдруг за стеклянной дверью — собачья морда. Откуда он взялся на втором этаже, этот страшный пес? Он встал на задние лапы, чтобы видеть меня, и смотрит. И мне деваться некуда. Хорошо, что дверь плотно закрыта.

И — больше ничего. Чем это кончилось, выручил ли меня кто, да и было ли это на самом деле? Может быть, только во сне?

В детстве я часто видел во сне одну и ту же сцену, и тоже страшную. Я сижу в углу темного помещения. Надо мной в зарешеченном отверстии — улица. Я даже могу безошибочно указать, в каком месте Александровского проспекта эта подземная яма за решеткой для стока дождевой воды. Я прижался к стене, в полутьме передо мной в углу напротив на корточках сидит чеченец в бешмете и точит о брусок кинжал. Я знаю: это Арбек Зелим-хан, наводящий ужас на весь город своими набегами на конях, с наибами, налетающий внезапно, под вечер на какой-нибудь ювелирный магазин, с выстрелами, с цокотом взмыленных коней, неизвестно как примчавших их с гор, с гортанными устрашающими криками на непонятном мне языке: «Волла-ги! Волла-ги!» Несколько минут, когда улицы разом пустеют, слышен только грохот опускаемых железных жалюзи в магазинах. И все кончено. Люди выходят на улицу, в пустой след скачет конная полиция…

Зелим-хан точит кинжал и поглядывает на меня, маленького. Но он добрый. Как он может быть добрым, знаменитый на всю округу неуловимый разбойник? В том-то и дело, что он добрый — я, маленький, это хорошо знаю, и все же страшно, что мы вдвоем, что лезвие кинжала отражает свет, проникающий сверху через сточную решетку, и ясно слышен звук стали о брусок.

Про пса в балконной двери — думаю, это была правда, это случилось со мной года в три-четыре. В какой извилине мозга застряла навсегда эта картина? Но Зелим-хан в сточной яме на проспекте — это сон. Тут никакого сомнения. Он повторялся много раз, особенно после того, как мне щупали лоб и ставили градусник.

Раздумывая над впечатлениями раннего детства, я пришел к выводу, что память во многих случаях  в т о р и ч н а: расскажут тебе какую-то историю, не с тобой случившуюся, и ты присваиваешь ее, неосознанно делаешь собственным впечатлением. Может быть, и пес в стекле балконной двери рассказан был мне нянькой или сестрами? Но даже страшное это воспоминание стало любимым — оттого ли, что мое, или оттого, что оно первое. Я могу рассказать о нем, и теперь-то уж я один могу о нем рассказать. Это все равно, как целое человечество строит свою историю из самых смутных легенд, отчего они, однако, не становятся менее достоверными. Об этом еще Плутарх написал.