Упражнения - Иэн Макьюэн

спустился по склону к реке. Когда-то он умел чуть не бегом преодолевать крутые спуски, ловко перепрыгивая с камня на камень и с уступа на уступ, словно горный козел. Но теперь, ни на секунду не забывая о ноющих коленных суставах, он спускался к тропинке бочком, осторожно. Он в задумчивости дошел до Лингкоувского моста. Он совсем забыл, что с этой стороны реки находился сложенный из камней загон для овец. Миновав его, он остановился перед мостом. Это было популярное у туристов место для короткого привала, где можно было сфотографировать живописный пейзаж или утолить жажду. Этим утром он был тут один. Мост был достаточно широкий, чтобы по нему могли пройти две овцы рядом. Он зашел на мост и встал, как она велела, на небольшой каменной арке, где они когда-то стояли вдвоем. Он снял со спины рюкзак и поставил между ног, но еще не был готов вытащить вазу. Настал важный момент, и он хотел дать себе время его пережить. Он взглянул на бежавший внизу поток. Дул легкий ветерок, и он вполне мог развеять прах отсюда. Он подумал, что если бы в этот момент ему каким-то волшебным образом удалось переселиться в чье-то тело, то он бы хотел оказаться в теле отца Дафны, молчаливого военврача, и почувствовать, как девочка крепко сжимает своей ручонкой его руку, пока он рассказывает ей фронтовые истории и о своих любовных письмах ее маме. Это было невольное желание, но напрасно он подумал о враче. Он вспомнил не о проведенных вместе счастливых моментах, а о том, что происходило в последние недели жизни Дафны. И не мог отогнать упрямые мысли. Они возвращали его к ее страданиям и к страданиям детей, когда они приходили ее навестить. Она лежала в постели высохшая, кожа лица туго обтягивала череп, зубы выдавались вперед, и дети, превозмогая себя, смотрели на ее лицо и не узнавали мать под новой маской. Ее кожа горела. Она не хотела так много спать и видеть сны под воздействием морфина – пугающие, как она говорила, потому что они были наглядные, как события жизни, и она стремилась их избегать. Весь ее язык был покрыт белыми язвами, и все кости, по ее словам, были словно в огне. Боль в боку, как она того и боялась, усиливалась с каждым днем. И ей приходилось выбирать: либо терпеть боль, либо принимать морфин и видеть эти кошмарные сны, принимавшие облик реальности, хотя консультирующий врач настаивал, что принимавшие морфин пациенты обычно спят без сновидений. Когда Роланд спрашивал Дафну, не хочется ли ей вернуться домой, она смотрела на него с испугом. И отвечала, что ей лучше там, где она сейчас. По той же самой причине она не хотела перевода в хоспис. А потом болеутоляющие перестали действовать, и она стала мечтать о смерти. Это и было для нее то унижение, которого она всегда так боялась, но постоянная боль притупила ее эмоции. Он слышал, как она слабым голосом умоляла врача дать ей освобождение. Она просила медсестер, ставших ее подругами, дать ей дозу побольше, о чем никто бы не узнал. Но персонал больницы, как всегда доброжелательный, но связанный законом о врачебном долге, должен был сохранять ей жизнь до тех пор, пока она сама не умрет. Но они были готовы ее умертвить, не давая лечения и отказывая в еде и питье. К ее мучениям добавилась постоянная неутолимая жажда. Роланд смачивал ей губы влажной губкой. Губы у нее потрескались, словно она многие недели ползла по пустыне. Белки глаз пожелтели. В ее дыхании ощущался аромат гниения. Сняв с ее койки табличку с надписью «пероральный прием запрещен», он отправился с ней в сестринскую и стал настаивать, чтобы ей хотя бы давали воды, когда она об этом просила. Они только пожали плечами: мол, ладно, мы не возражаем.

Незадолго до этого в парламент в очередной раз поступил законопроект, позволивший бы Дафне самой выбрать время своей смерти. Но церковные радетели достойных Бога деяний, архиепископы, воспротивились его принятию. Они скрыли свои теологические возражения за пошлыми россказнями о жадных родственниках, претендующих на деньги усопших. Слуги Божьи были недостойны презрения. В больнице, правда не в ее присутствии, его негодование – когда его «заносило» – ограничивалось радетелями достойных деяний медицинского истеблишмента, величавых президентов королевских колледжей и обществ, которые ни в какую не собирались отказываться от контроля над жизнью и смертью простых людей.

Все эти соображения Роланд изложил Лоуренсу в больничном коридоре. Как всегда, не подумав и проявив беспечность: наверняка проходивший мимо врач все слышал. Потребовалось два столетия, чтобы медицинский истеблишмент наконец догадался посмотреть в микроскоп и изучить микроорганизмы, описанные Антоном Левенгуком еще в 1673 году. Они отказывались соблюдать правила гигиены, потому что это казалось им оскорблением профессии, они противились анестезии, потому что боль была Богом данным атрибутом болезни, они отвергали теорию микробного происхождения заболеваний, потому что, мол, Аристотель и Гален думали иначе, и отрицали доказательную медицину, потому что, мол, так во врачебной практике не принято. Они держались за своих пиявок и пробирки, покуда могли. В середине ХХ века они выступали за тотальное удаление гландов у детей, несмотря на массу эмпирических свидетельств против этого. Но в конце концов в профессии всегда наступали перемены. И настанет день, когда они изменят свою точку зрения и признают право разумного человека выбирать смерть вместо страданий от невыносимой, ничем не облегчаемой боли. Но это уже не поможет Дафне.

Выслушав отца, Лоуренс положил ему руку на плечо.

– Папа, они же отвергали и массу дурацких идей. Когда закон изменится, они тоже изменят свое мнение.

Они шли к палате Дафны.

– Конечно, изменят, но будут упрямо стоять на своем до конца.

Сидя рядом с ней день за днем, ухаживая за ней, наблюдая ее ужасающее угасание, ему нужно было на кого-то или на что-то возложить за это вину. И уж совсем кощунственным было его желание, чтобы она поскорее умерла. Он хотел этого так же сильно, как и она.

Потом ему разрешили сидеть с ней и ночи напролет. Когда она умерла, в пять утра, он спал в своем кресле и потом не мог себе этого простить. Проснувшись и увидев, как кто-то накрывает ее лицо простыней, он взволновался. Но сестра-филиппинка была непреклонна:

– Она не проснулась, дорогой. Мы проверили.

И это тоже была их совместная жизнь в те четыре недели, думал он, стоя на мосту, но самое последнее свое мгновение она не прожила вместе с ним. Добрая медсестра не могла же знать все подробности их отношений. Он проспал больше часа. И он так никогда и не узнает, пробудилась ли Дафна и позвала ли его, предчувствуя свой конец, подняла ли руку в надежде дотянуться до него. Ему было невыносимо об этом думать, и потом он никогда не рассказывал об этом детям. Он не сомневался, что Лоуренс смог бы найти для него рациональные и утешительные слова. Но от них ему стало бы только хуже.

Он все еще стоял на мосту в одиночестве. Он повернулся и взглянул на реку выше по течению, потом перевел взгляд на водопады Лингкоув-Бек вдалеке, где они в тот день остановились на перекус. Сейчас ему следовало подумать о том, как они были счастливы, – того требовал ритуал, – но он не спешил. Он до сих пор помнил, что они в тот день ели. Они никогда не заморачивались сложными в приготовлении сэндвичами. Вместо них они острым ножом нарезали ломти хлеба и куски чеддера. Помидоры, маслины, перья зеленого лука, яблоки, орехи и шоколад – вот и весь их походный обед. Именно это лежало сегодня у него в рюкзаке.

Переведя взгляд снова на воду, он заметил человека, появившегося из-за поворота реки. Вероятно, именно его он и видел, стоя на пригорке. Теперь он был в паре сотен ярдов. Нахмурившись, он наблюдал за ним, а затем, подчинившись интуитивной догадке, вынул из бокового кармана рюкзака бинокль. Он поднес бинокль к глазам, сфокусировал изображение и убедился, что это Питер Маунт, с недовольным видом неуверенно шагавший по неровной земле. Он привык ходить по асфальтированным тротуарам.