Филумана - Валентин Шатилов

– Что, уже? – отдуваясь, спросила я.

– Сейчас, сейчас, – пробормотал Бокша, склоняясь у меня между ногами. И тотчас поднял лицо, перепачканное кровью.

– Ты что делал? – ахнула я, хотя уже и сама прочитала ответ в его голове.

– Пуповину перекусывал, – важно сообщил Бокша, ожидая от меня одобрения. – У нас в деревне бабка-повитуха завсегда так делала.

Я очень четко увидела его нежное воспоминание о родной деревеньке с землянками вместо домов и о гнилозубой повитухе. Боже, только сепсиса моему ребенку и не хватает!

– А многие ли дети выживали после той бабки? – осторожно поинтересовалась я.

– Да мерли, конечно, – кивнул Бокша. – Так на все воля Божия!

– А почему мой сын молчит? – испуганно приподнялась я на локте. – Шлепни его, он должен закричать, а то задохнется!

– Так он того – уже дышит, – с безграничным удивлением оповестил Бокша. – И глазами лупает. Вот какие у нас глазенки, – засюсюкал он, поднимая младенца. – Дай, дай мне! – потребовала я, укладываясь на подушки – Прямо сюда, на грудь клади!

Теплое, липкое, головастое существо улеглось на меня поперек груди. Я посмотрела на его личико и обнаружила, что мой сын тоже смотрит на меня. Внимательно и спокойно. Точно так же, как смотрел изнутри.

А брови у него были густые и черные – прямо отцовы!

Новый приступ боли скрутил меня, Я напряглась, стараясь не уронить маленькое, родное существо, и услышала, как Бокша накинулся на Варьку: – Таз, таз давай! Еще ж послед!

Он застучал жестяным тазом, а за дверями уже гудели: – Княгиня родила! Сына! Княжича!

– Княжич! Сын! – откликнулись ликующие голоса кра-венцовских и сурожских дружинников, столпившихся возле крыльца.-Ай да княгиня! Ай да князь! Княжич, княжич!…

А у меня не было сил даже радоваться. Осталась только покорная нежность. «Это же сын мой… – ласково подумала я, глядя в его большие темно-карие глаза. – Мой сын».

И вдруг мне показалось, что он ответил. Молча. Мысленно. Одним взглядом. Только вот смысл ответа ускользнул от меня.

А пеленать младенцев я не умела. И, к сожалению, этим искусством не владели ни мои служанки, ни Бокша, ни тем более дружинники. Поэтому кулечек, который удавалось сотворить из простыней и одеял, моментально оказывался распотрошенным, и из него поминутно показывалась то маленькая голая ножка, то ручка.

Первый день после родов я провела в борьбе с пеленками. Все-таки даже в карете было недостаточно тепло для новорожденного. Кроме того, хватало забот и с кормлением, и с мокрыми пеленками. Хорошо хоть мой сын оказался молчуном. Он, правда, давал знать о том, что чем-то недоволен, но это был не заливистый и неостановимый младенческий ор, а негромкое гуканье, рассчитанное тишь на то, чтобы привлечь к себе внимание.

Тут еще все мужики-дружинники по поводу и без повода норовили заглянуть ко мне, полюбоваться княжичем. А гордый Бокша объяснял каждому: – Это я первый был, на кого княжич глянул! Глазенками так и пронизал всего! Я и подумал сразу – вот это уж будет господин! Дай бог эдакого господина всякому простому человеку!…

Так и пролетел первый день жизни моего сына. Трудно. Да и я была еще слишком слаба после родов. Обнадеживало одно – уже завтра будет Киршаг, а уж там-то все эти заботы достанутся другим. Не зря же Киршагский кремль слывет родовым гнездом? Должны же там понимать, как обращаться с новорожденными?

А пришло завтра – и день опять понесся суматошно вперед, загруженный заботами.

И когда снаружи послышался какой-то шум, а карета дернулась, останавливаясь, то поначалу я и внимания на это не обратила. А когда обратила, было уже поздно.

Каретная дверь рывком распахнулась, я увидела выкаченные от ужаса глаза Бокши, услышала его крик: «Вороги, вороги!» – и наконец прислушалась к тому, что творилось снаружи.

А творилось страшное. Люди умирали один за другим – и мои дружинники, и киршагские. Смертоносный дождь стрел сыпался, казалось, со всех сторон. Он пробивал теплые овчинные и заячьи тулупы, проходя их насквозь, втыкался в теплую, тонкую человеческую кожу, а потом, не останавливаясь, раздирал мясо и внутренности. Болевой шок от чужих страданий – вот что мне грозило.

Поэтому первое, что я сделала, – это попыталась перестать думать о чужой боли. А потом приказала Бокше быстро влезать в карету, захлопнула за ним дверь и откинулась на подушки, с внимательной отстраненностью рассматривая мысли тех, кто остался снаружи.

Из невообразимой каши чувств и образов довольно быстро удалось выделить две группы: мысли нападающих и обороняющихся.

Мои защитники окружили карету и пытались отстреливаться. Из налучий были вытащены луки, из колчанов – стрелы.

Но их позицию иначе как заведомо проигрышной назвать было нельзя. Обстрел шел и справа, и слева, поэтому спрятаться за карету они не могли, а своими стрелами противника тоже почти не доставали. Потому ито это была засада. Которую готовили заблаговременно, тщательно. И о надежном укрытии от стрел позаботились. Густой – даже сейчас, по зимней поре– кустарник по обеим сторонам дороги не давал разглядеть нападающих, мешал прицеливаться.

Так, лошади убиты, карета обездвижена, позиция необороноспособна. Что дальше?

Дальше – нападающие. Вороги.

Я присмотрелась к их мыслям.

Ого! Да это же элита даровых войск. Отборная сотня из полка Правой руки, которая была, оказывается, уведена из Вышеграда еще за два дня до сечи и гибели города. Почти сплошь – вышеградские лыцары.

А кто же возглавляет сотню? К чьим приказам повернуты мозги нападающих? Да это мой старый знакомый – лыцар Георг Кавустов! Ну, от этого пощады не жди! Правда, и вся сотня знала, что цель у засады только одна – лишить жизни всех нас, попавших в нее. Всех до единого. Ненависть, направленная на карету и ее защитников, была беспощадна.

Что ж, диспозиция ясна. И неутешительна.

А выход искать надо. Оставаться здесь – перебьют.

Бежать? Ох, боюсь, далеко я не убегу при всем желании. Не бегунья я нынче, на второй день после родов. Если же принять во внимание дождь из стрел, то прорыв и вовсе становится проблематичен.

Вокруг лилась кровь, стонали умирающие, а я сидела зажмурившись и старалась думать отстраненно.

Итак, мне не спастись. Что ж, тогда и не будем заниматься этим вариантом. Тем более что у меня есть более важный объект для спасательных операций. Мой новорожденный сын.

Есть ли шансы у него?

Что-то привлекло мое внимание. Я открыла глаза. Из стены кареты торчала стрела. Однако! Если посижу здесь еще немного, то рискую превратиться в подобие ежа.