Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

В разгар войны немецкая пропагандистская машина работала на полных оборотах, доходя уже до фронтового звена. Летом 1916 года в германском МИДе для этих целей был сформирован специальный отдел. «В военном отделе Министерства иностранных дел полковник фон Гефтен постепенно создал большую организацию. Она была подчинена верховному командованию, но финансировалась главным образом Министерством иностранных дел, которое получило за это право совместного обсуждения и установления основных директив»[1056]. Действуя через посредников, Германия организовала в июне 1916 года Лозаннскую конференцию угнетенных народов, которая, по словам Элен Каррер д‘Анкос, превратилась в «процесс против Российской империи, «рабовладельческой империи», обвиненной в «убийстве народов»[1057]. После конференции даже Вильгельм II выражал опасение, нужно ли сотрясать царский трон так сильно, и не приведет ли это к подрыву принципов монархизма и суверенности.

Параллельно с подрывной деятельностью шло зондирование на предмет возможности заключения сепаратного мира. Примирение с Россией во все большей степени мыслилось германо-австрийским блоком, как подчеркивал, в частности гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц, не под углом зрения раскола коалиции для достижения военной победы, в которую уже мало кто верил, а для использования царя в качестве посредника для заключения мира с Францией или Англией[1058]. В российской элите идея сепаратного мира отвергалась не только как символ национального предательства и унижения, но и по стратегическим соображениям. Считалось, что это может привести к окончательной потере союзников, усилению роли Германии во внутрироссийской жизни, накоплению ею сил во время мирной передышки для новой войны против России, которую ей придется вести уже без союзников.

При этом вплоть до последних дней существования монархии продолжались поиски контактов с приближенными царя через российскую ветвь принцев Ольденбургских, через барона де Круифа, болгарского дипломата Ризова. Принцу Максу Баденскому было известно о попытках одной из великих княгинь осуществить посредничество в переговорах с немецким правительством. Февральская революция произошла в момент оживления подобных контактов[1059].

Итак, какова же была роль Берлина и Вены в провоцировании русской революции? Ее не стоит совсем уж сбрасывать со счетов. «Германская пропаганда, веденная параллельно с разрушительной работой наших революционных партий, щедро финансировавшихся из Берлина, падала на благоприятную почву»[1060], — справедливо замечал Сергей Сазонов. Но роль эта вовсе не была решающей.

Польша была фактически потеряна Россией в результате военных действий, но сильного украинского национального движения вызвать не удалось. Напротив, массовые аресты украинцев-русин в Австро-Венгрии оттолкнули от нее мировое украинство, которое (включая эмигрантские организации в США) оказалось на стороне Антанты. Масштабы финансирования Центральными державами подрывной деятельности в России не следует преувеличивать. «На разложение всех поголовно противников до января 1918 г. включительно немцы истратили 382 млн марок; чуть больше десятой части — 40,5 млн пришлось на Россию, из которых 14,5 млн оказались невостребованными, — подсчитали современные историки. — Осталось 26 млн «на все про все» — на поддержку сепаратизма в Финляндии, Прибалтике, на Украине и Кавказе и на эсеров, анархистов и социал-демократов»[1061].

Генерал Глобачев не без оснований подчеркивал: «Единственное, в чем выражалась работа правительств Центральных держав в этом направлении (подготовки революции — В. Н.) — это в содействии нашим революционным эмигрантам в пропаганде русских пленных в концентрационных лагерях у себя в Германии и Австрии и в покровительстве русскому зарубежному пораженческому движению, начатому в 1915 г. главарями социалистических партий. Но эта работа принесла свои плоды уже после февральского переворота, когда с соизволения Временного правительства вся эта стая воронов — наших эмигрантов хлынула в Россию через широко открытые границы нейтральных держав. Вполне естественно, что вместе с ними Россию вновь заволокла целая сеть германского шпионажа»[1062]. Генерал Людендорф тоже не был склонен преувеличивать значения германской пропаганды для сокрушения России: «На востоке русские сами работали над своим несчастьем, и там наша деятельность имела второстепенное значение»[1063].

Каждая страна, как и каждый человек, являются творцами собственного несчастья.

Союзники

Никогда ранее Россия не внушала такого доверия своим союзникам, как в начале Первой мировой войны. Это как нельзя лучше подтверждал визит французского президента Раймона Пуанкаре, который 23 июля 1914 года присутствовал на военном параде в Царском Селе, где проникся уверенностью в грандиозности военного могущества России. Под этим впечатлением он записал в свой дневник: «Несмотря на весьма различный политический режим, Франция и Россия привыкли согласовывать свои дипломатические действия, причем ложных шагов было сделано их дипломатией немного. Ни различие национального темперамента, ни различие конституций, ни очень частые случаи оппозиции со стороны известных традиционных интересов, ни плохое настроение некоторых русских дипломатов не причинили ущерба союзу и не охладили его»[1064]. Однако даже эта фраза Пуанкаре, написанная в момент эйфории, отражает сложность отношений между Россией и ее союзниками. В Антанту входили слишком разные страны со слишком различными интересами. Полного единства в ней никогда не наблюдалось, союзники довольно косо смотрели друг на друга, особенно — на Россию.

Между союзниками долгое время не было необходимой координации, даже в военном планировании. Когда российский военный представитель в Париже полковник граф Игнатьев пожаловался в Ставку генералу-квартирмейстеру Данилову, что «высшее французское командование знает об операциях наших армий не больше, чем обыватель любой страны мира», последовал обескураживающий ответ: «А мы находимся в аналогичном положении, но нисколько этим не тяготимся». Тогда настойчивый Игнатьев отправился к французскому командующему маршалу Фошу, пытаясь убедить его, что инициатива остается в руках немцев исключительно по причине несогласованности действий союзных армий и отсутствия общего высшего руководства. Ответ был не менее убедительным: «Мы на нашем собственном фронте страдаем от отсутствия общего руководства. Попробовали бы вы сговориться с англичанами!»[1065]. Русские даже не пытались это делать, при британских войсках долго вообще не было нашего военного представителя. «Английская армия жила во Франции своей самостоятельной жизнью и считала вполне нормальным иметь все преимущества перед французской не только в отношении продовольствия, но впоследствии и вооружения»[1066]. Обмен разведывательной информацией почти не осуществлялся, в том числе и в отношении переброски германских войск между фронтами.

Первый военный совет главнокомандующих союзных стран был собран в Шантильи только 7 июля 1915 года. Россию представлял… полковник Игнатьев, который не имел ни малейшего представления о стратегических планах своей Ставки. Лишь на вторую подобную встречу в декабре того же года император счел нужным направить близкого к нему генерала Жилинского, который и стал официальным представителем Ставки при англо-французских войсках.