Долина Виш-Тон-Виш - Джеймс Купер

Выстрел раздался одновременно с угрожающими словами, а не вслед за ними, и Смиренный упал. Конанчет бросил свой мушкет в воду и обернулся, чтобы поднять своего спутника.

— Это просто возраст не справился со скользкими камнями ручья, — сказал тот, когда вновь встал на ноги. — То был бы роковой выстрел! Но Господь по одному ему ведомым причинам на сей раз отвратил удар.

Конанчет не ответил. Схватив ружье, лежавшее на дне потока, он выволок своего друга на берег вслед за собой и нырнул в заросли, окаймлявшие берега. Здесь они были временно защищены от выстрелов. Но залп мушкетов сопровождался воплями, исходившими, как он знал, от пикодов и могикан — племен, смертельно враждовавших с его собственным народом. Нельзя было тешить себя надеждой скрыть свои следы от таких преследователей, а его спутнику ускользнуть путем бегства — это он тоже знал — было невозможно. Нельзя было и терять времени. В таких чрезвычайных обстоятельствах мысль индейца приобретает черты инстинкта. Беглецы стояли у подножия молодого дерева, вершину которого полностью скрывала масса листьев, принадлежавшая подлеску, кучившемуся вокруг его ствола. Конанчет помог Смиренному взобраться на это дерево, а затем, не объясняя собственных намерений, мгновенно покинул это место, оставляя как можно более широкие и заметные следы и мимоходом прибивая к земле кусты.

Прием верного наррагансета увенчался полным успехом. Не пройдя еще и сотни ярдов от этого места, он увидел первого из враждебных индейцев, бегущего, как охотничья собака, по его следам. Он двигался медленно, пока не увидел, что, заметив его, все преследователи миновали дерево. Тогда стрела, вылетающая из лука, едва ли бывала быстрее, чем его бег.

Теперь преследование представляло собой картину всех будоражащих случайностей и изобретательности индейской охоты. Конанчета вскоре выгнали из его укрытия и заставили довериться более открытым частям леса. Мили холмов и ложбин, равнины, утесов, болот и рек были оставлены позади, а закаленный воин продолжал свой путь, не сломленный духом и лишь чуть-чуть ощущая усталость в ногах. Достоинство дикаря в таком Деле заключается больше в его выносливости, чем в быстроте. Трое или четверо колонистов, посланных с отрядом дружественных индейцев, чтобы перехватить тех, кто мог попытаться ускользнуть вниз по течению, вскоре выбились из сил, и теперь борьба шла исключительно между беглецом и людьми с не менее выносливыми ногами и не уступающими в сноровке.

У пикодов было большое численное преимущество. Частое петляние беглеца держало погоню в пределах мили, а когда кто-то из врагов уставал, свежие преследователи были готовы занять его место. В таком соперничестве результат не вызывал сомнений. После более чем двух часов отчаянного напряжения всех сил ноги Конанчета стали отказывать, а быстрота бега падать. Изнуренный почти сверхъестественными усилиями, задыхающийся воин распростерся на земле и несколько минут лежал как мертвый.

Во время этой передышки его трепещущий пульс несколько успокоился, сердце стало биться не так сильно, а кровообращение постепенно возвращалось к естественному ритму в состоянии покоя. Именно в тот момент, когда отдых восстановил его энергию, вождь услыхал поступь мокасин по своим следам. Поднявшись, он оглянулся на путь, только что пройденный с такой великой мукой. Но в поле зрения был только одинокий воин. На миг вновь воспрянула надежда, и он поднял мушкет, чтобы свалить приближающегося противника. Мишень была спокойна, далека, и исход был бы фатальным, если бы бесполезный щелчок затвора не напомнил ему, в каком состоянии ружье. Он отбросил вымокшее и непригодное оружие и схватил свой томагавк. Но отряд пикодов бросился на помощь своему соплеменнику, делая сопротивление безумством. Понимая безнадежность своего положения, сахем наррагансетов опустил томагавк, развязал пояс и, безоружный, с благородной отрешенностью, двинулся навстречу своим врагам. В следующее мгновение он стал их пленником.

— Ведите меня к своему вождю, — заявил пленник высокомерно, когда обыкновенная толпа, в чьи руки он попал, стала задавать ему вопросы по поводу его спутника и его самого. — Мой язык предназначен, чтобы говорить с сахемами.

Его послушались, и не прошло и часа, как знаменитый Конанчет стоял лицом к лицу со своим самым заклятым врагом.

Местом встречи стал опустевший лагерь отряда Филипа. Здесь уже собралось большинство преследователей, включая всех колонистов, участвовавших в вылазке. Последние насчитывали Мика Вулфа, лейтенанта Дадли, сержанта Ринга и дюжину жителей деревни.

Результат предприятия к этому времени в общем и целом был известен. Хотя Метаком, его главная цель, ускользнул, однако, когда поняли, что в их руки попал сахем наррагансетов, не было в отряде ни одного человека, который не считал бы свой личный риск более чем полностью оправданным. В то время как могикане и пикоды сдерживали свое ликование, чтобы не польстить гордости пленника таким свидетельством его значительности, белые люди теснились вокруг него с нескрываемым интересом и радостью. Но поскольку он сдался индейцу, склонялись к тому, чтобы оставить вождя на милость его победителей. Возможно, некий глубоко взвешенный политический расчет оказал свое влияние на этот акт показной справедливости.

Помещенный в центре любопытствующего круга, Конанчет тотчас оказался перед лицом главного вождя племени могикан. Это был Ункас, сын того Ункаса, которому сопутствовала удача с помощью белых в конфликте с его, Конанчета, отцом, злополучным, но благородным Миантонимо. Ныне рок распорядился, чтобы та самая злосчастная звезда, что управляла судьбами предшественника, распространила свое влияние на второе поколение.

Народ Ункаса, хотя и не такой сильный, как прежде, и утративший многое из своего особого величия благодаря развращающему союзу с англичанами, все же сохранил большинство прекрасных качеств дикарского героизма. Тот, кто теперь выступил вперед, чтобы принять своего пленника, был воином среднего возраста, хорошего телосложения, серьезного, хотя и свирепого, вида и со взглядом и чертами лица, выражающими все те противоречивые черты характера, которые делают воина-дикаря почти настолько же восхитительным, насколько и ужасным. До этого момента вожди-соперники никогда не встречались, исключая сумятицу битвы. Несколько минут никто не заговаривал. Каждый стоял, разглядывая тонкие черты, орлиный взгляд, гордую осанку и суровую серьезность другого с тайным восхищением, но и с невозмутимым спокойствием, желая полностью скрыть работу своей мысли. Наконец они постарались придать лицу выражение, подходившее к роли, которую каждый должен был исполнить в предстоявшей сцене. Выражение лица Ункаса сделалось ироничным и ликующим, а его пленника — еще более холодным и равнодушным.