Сокровища Валькирии: Звёздные раны - Сергей Алексеев

— Печальная картина…

— Что ты хотел увидеть? Восход солнца? Светлое будущее?

— Хотел узнать, как ты оказался в Белых Братьях, как в саван этот обрядился…

— Не просто так пришёл, — журналист натянул капюшон, хивус обжигал щёки. — Пока сам не убедился. Тот же путь прошли и братья Беленькие… Методом проб и ошибок. Они создали идеальные условия для русского человека! Предусмотрели все национальные особенности, манеру поведения, воззрения на мир и природу. Склонность к общинной жизни — пожалуйста; болезненное чувство справедливости — тут никого не обидят. Учтено даже желание смеяться над самим собой! Есть и пряник, есть и кнут! Да, нашему народу нужен кнут. Согласен? Тяжёлый, липкий, семихвостный! Чтоб выбить строптивость и безумие!

— И концлагерь с вооружённой охраной, — добавил академик, отведя глаза и пытаясь сдвинуть тугой предохранитель. — А я тебе поверил… Принял без добра, но поверил.

— Ты же не знаешь местных порядков! — воскликнул Опарин. — Это вовсе не лагерь! И охрана вооружена… символически! Здесь не убивают! Стреляют не пулями — специальными капсулами. Боеприпасы закупили в Америке, в национальном зоопарке! Они совершенно безвредны.

— Замечательно, — одобрил Насадный. — И гуманно.

— Здесь люди обретают настоящее счастье! — вдохновился тот. — Мы живём в странном заблуждении, в вечном заблуждении. Мы стремимся к Беловодью, и когда находим его — не узнаём. Мы никогда не испытываем текущего, сегодняшнего счастья. Мы ложно сориентированы на будущее! Нам кажется, свет впереди, и бежим от фонаря к фонарю, пока не погружаемся в полный мрак. И лишь тогда обнаруживаем, что жизнь прожита, и прожита впустую… В погоне за призраком нас отучили испытывать удовольствие мгновения! И здесь человек находит всё: больной — здоровье, нищий — богатство, обиженный — утешение. Останови кого хочешь, спроси! Да, тут есть определённые законы, режим, правила общежития, а где их нет? Но лучше чувствовать себя в лоне Братства, чем погибать в одиночестве среди людей. Может, ты, академик, знаешь другое средство, как облагородить и возродить нацию?

— Не знаю, — сказал он, наконец-то справившись с предохранителем.

— Беловодье — это мечта! — глаза Опарина засверкали. — Но реальная и достижимая. Потому что создаётся человеком. Человеческим сообществом! Когда люди собираются вместе, чтобы стать счастливыми. А счастья быть не может, если нет внутренних правил и законов, определённых норм поведения. Это как ритуальная молитва, церковное таинство, где нужно выполнить действия, неподвластные уму. И выполнить их следует не задумываясь и ни на мгновение не сомневаясь. Ты пришёл со своим уставом в чужой монастырь.

— Я пришёл в свой город. И с автоматом!

— Не убивай его, — вдруг вмешалась Дара. — Посмотри, он ведь блаженный. Здесь все блаженные.

— Оставить в живых — поднимет тревогу…

Она вышла из-за спины академика и журналист лишь сейчас увидел женщину, вжался в постамент, а секунду назад не боялся ствола, упёртого в живот.

— Не надо, — попросил беззащитно. — Не хочу…

Дара подняла свою роковую руку и легонько стукнула в лоб костяшкой указательного пальца. Глаза Опарина полыхнули огнём, зрачки расширились и взгляд тотчас угас. Каменная баба поднесла трубу к губам, и театральную площадь огласил низкий, смикшированный звук, напоминающий вздох облегчения.

— Теперь ступай, — велела Дара. — И никогда не оглядывайся назад.

Журналист открыл рот — силился что-то сказать, но лишь гримасничал, лишённый дара речи…

С лестницы, ведущей к воротам катакомбного цеха, просматривались все подходы к нему, охраняемые двумя братьями в белых балахонах, третий стоял у калитки, и все с ружьями на изготовку — вероятно, после ночной тревоги объявили усиленный режим несения службы. Идти под прикрытием Дары и всё-таки видеть направленные на тебя стволы было неприятно, и оттого жёстче и бескомпромисснее становились руки, сжимающие автомат.

— Думай обо мне! — ещё раз предупредила спутница. — Почему-то я теряю тебя!

Академик думал и спускался медленно, чтобы не потревожить снег на ступенях: охранники и так слышали скрип, насторожённо озирались и водили ружьями. На середине лестницы — там, откуда ночью ему пришлось бежать, Дара положила ему руку на плечо и остановила.

— Погоди… Ты как обо мне думаешь?

— Хорошо, — сказала Насадный.

— Нет, я не об этом… Ты думаешь неправильно! Нужно держать в сознании мой образ!

— Я и держу…

— Не смей думать обо мне как о женщине! — сурово прошептала она в ухо, обжигая дыханием.

— Стараюсь… Не получается, — признался он сквозь стиснутые зубы.

Дара неожиданно сдёрнула с него шапку, потом забралась холодной рукой под свитер и сняла с шеи талисман с зашитой в него манорайской солью.

— Так будет лучше!

Спустившись вниз, Насадный послушал через дверь, что творится в штольне, и осторожно потянул ручку калитки. Отвлечённый Дарой охранник тем временем увидел что-то на горбатом мосту и закричал своим товарищам:

— Глядите!.. Видели — нет?!.. Да вон же, вон!

Академик закрыл за Дарой калитку и осмотрелся: сразу же от входа было включено дежурное освещение, на рельсах пустые вагонетки, знакомые стены, сводчатая кровля, дощатый пешеходный настил — и ни звука…

Установка находилась в «подвале» штольни, в специальном замурованном боксе, замаскированном, по замыслу академика, тем, что поверх заделанного входа пролегали рельсы и этот деревянный тротуар. Академик пошёл по шпалам — доски под ногами обычно гремели, и вообще здесь любой звук многократно усиливался, как в храме с хорошей акустикой. Редкие фонари на стенах роняли овальные пятна света, и он шёл по ним, как по солнечным зайчикам. В двадцать третьем пятне как раз и был залитый бетоном вход в бокс…

Ступив на двадцать второго «зайчика», Насадный увидел, что впереди на его пути зияет большая дыра, обнесённая поручнями, и оттуда вырывается яркий поток света. Рядом на рельсах стояла вагонетка с мощным авиационным теплодувом, какими в зимнее время на севере разогревают самолётные двигатели.

Он осторожно приблизился к краю свежевыдолбленной ямы, куда была спущена железная лестница, и заглянул вниз.

Там кипела жизнь, доносился лёгкий шум электродвигателей, стук, звон, шарканье, и неожиданно среди таких знакомых и привычных звуков экспериментального цеха послышался яростно-весёлый забористый мат с явным украинским акцентом.

Так умел ругаться один человек — томский учёный Ковальчук…

Журналист оказался прав: Астроблема, как страна счастья, стягивала, заманивала, завлекала всех, кто её искал. Это понятие — счастье — не имело ни ясных определений, ни философского обоснования, однако каждый ребёнок испытывал его, знал и ждал от рождения до глубокой старости. Всё остальное было временным, проходящим, поскольку лишь ощущение чуда приносило чувство счастья. Два этих понятия в сознании человека стягивались в одно целое и возбуждали неуёмную страсть к поиску. Те, кто испытывал подобный голод с особенной остротой, то есть самые несчастные, одновременно были счастливейшими людьми. И это великое противоречие, единожды поселившись в душе, творило истинные чудеса. Оно рождало землепроходцев, поэтов, великих полководцев и изобретателей.