Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Во время обучения в Ростове-на-Дону Арачаев Цанка узнал другую сторону советского строя. Для учащихся были созданы идеальные условия жизни. Кирпичное новое просторное здание института было расположено в вечнозеленом парке города на живописном берегу Дона. Все было новым, добротным, сделанным от души. Процесс обучения был интенсивным, даже интересным. Получившему кое-какую грамоту в Грозненской тюрьме Арачаеву было очень тяжело в обучении. Однако он не пасовал. Днем и ночью учился, стремился к знаниям, тем более, что все это было красиво, тепло, сыто, четко организовано. Единственное, что удивляло Цанка, так это было то, что учиться надо, а думать и анализировать нельзя, за тебя все продумано, выбрано единственно верное решение, указан правильный, светлый путь. Здесь впервые Цанка увидел кино. Впечатление было необыкновенным. В целом досуг был насыщенным до предела. Два раза в неделю кино, во вторник и в четверг. Два раза танцы с духовым оркестром — в пятницу и в субботу вечером. Иногда возили в театр. Питание было сытым, щедрым. Жилье в общежитии — чистым, теплым.

Короче говоря, окунулся Цанка в жизнь советской привилегии и дармовщины. И если бы он, как другое студенты, не знал обратной стороны медали, если бы не было жестоких уроков молодости, то он бы тоже, как и все остальные студенты, стоя на коленках молился бы на портреты Сталина, развешанные во всех кабинетах института.

Однако свои чувства и настроения Цанка никому не высказывал, мало с кем общался, просто учился и получал наслаждение от всего этого процесса. В этой беззаботной жизни были островки еще большего счастья. Часто писали дети. Дакани и Кутани, соревнуясь друг с другом, присылали почти каждую неделю по письму отцу. В них сообщали с детской непосредственностью все подробности жизни родного села. Два письма получил от Кухмистеровой. В первом были грусть, печаль, тоска, а во втором была радость — благодаря заботам Курто ее перевели обратно в Грозный, и теперь она стала жить временно у Антонины Михайловны.

Эта идиллия с томящей ностальгией по ночам продолжалась до начала войны с Финляндией. Всё в один день преобразилось. Всё закружилось, завертелось. Кругом все стали озабоченными, печальными, устремленными на подвиг и ратные дела. Сразу организовали собрание. В большом актовом зале собрали всех. На сцене в ряд сели какие-то приезжие люди в военной и в гражданской форме. Долго говорили по очереди об одно и том же. Потом слово взял директор института — человек грузный, большой. Он говорил то же самое, а в конце заявил:

— Товарищи, мы должны оправдать доверие партии и правительства. Вот в сегодняшней газете первый секретарь нашего обкома партии в открытом письме товарищу Сталину заверил его, что все жители нашего края, как один, встанут на защиту родного Отечества. Так ли это?

В зале раздались одобрительные возгласы, стали хлопать, в первых рядах все встали. За ними поднялись и остальные. Аплодисменты и крики "Да здравствует Сталин" не утихали еще долго. Потом на сцену рвались ораторы из подготовленных заранее активистов института. Они подогрели толпу, и тогда хлынули все к сцене. Каждый стремился выступить, доказать свою верность и преданность Родине и Сталину. Сидевший в задних рядах Цанка был удивлен этому необузданному порыву и энтузиазму, этому оголтелому, слепому рвению. Он почему-то вспомнил, как в детстве, когда пас отару овец, всего два-три козла могли поблеять, уйти пастись в лакомые для них кусты, и все бараны устремлялись за ними, а там, в густых зарослях, и травы нет, и волки в засаде, да и просто глупые бараны терялись.

Потом вскочил парторг, поднял в экстазе руку.

— Тихо, — крикнул он, наступила тишина. — Кто согласен записаться добровольцем?

Зал яростно, в одобрении зашумел.

— Иначе и быть не могло! — кричал он с серьезным, устремленным в даль, преданным лицом.

— Вот это коммунист!

— Вот идеал!

— Это истинный тип советского человека-патриота, — говорили студенты в зале, яростно аплодируя, со слезами на глазах глядя друг на друга, обнимаясь.

Через день погрузили всех в грязные вагоны, повезли в Воронеж. Сутки эшелон стоял где-то в степи. Было холодно, не кормили. Недлинный путь до Воронежа ехали двое суток. Всего два раза дали сухой паек.

На вокзале в Воронеже их никто не ждал. Сутки слонялись по городу. Через день стали всех собирать, не досчитались четырнадцати человек. Потом шли двадцать километров пешком, до воинской части. Там еще три дня жили как попало, без дисциплины, без должной еды и внимания. Только на четвертый день переодели в военную форму, распределили по ротам.

В своей роте Арачаев был самым старым и самым длинным. В первую же ночь молодой лейтенант стал гонять их вечером на "отбой" и "подъем". После третьего раза усталый Цанка не встал.

— Где этот длинный? — прокричал офицер. — Пока он не встанет, будете выполнять приказы. "Отбой"… "Подъем".

Так продолжалось еще минут двадцать. Вдруг в роту вошел полковник в сопровождении еще двух офицеров.

— Почему нет отбоя? Уже одиннадцать часов, — гаркнул он. Лейтенант доложил по Уставу и потом указал на Арачаева. Цанка не вставал. Группа офицеров подошла к нему.

— Встать! — прокричал полковник.

Цанка вскочил, торопясь, оделся, встал в строй. Полковник подошел к нему вплотную.

— Как фамилия?

— Арачаев.

— Откуда родом?

— Из Грозного.

Наступила пауза.

— Сколько лет?

— Тридцать четыре.

Полковник обернулся к лейтенанту.

— Что, не видите, взрослый человек? Ему не двадцать лет, чтобы до утра "подъемы-отбой" делать, — сказал он и тронулся к выходу.

На следующий день Арачаев узнал, что это был командир полка — осетин, полковник Алан Тибилов.

Ровно месяц муштровали военному делу. Каждую ночь по два-три раза поднимали по тревоге. Через месяц всем перед строем торжественно дали звание лейтенанта, только Арачаеву и еще нескольким особо бездарным курсантам присвоили звание сержант. Позже Цанке объяснили, что его дело "зарезал" особый отдел.

В тот же день вечером, уже с погонами сержанта, Цанка сидел в курилке. Ему было стыдно и обидно. Его однокурсники, молодые ребята, все стали офицерами, и он теперь должен будет им подчиняться и отдавать по струнке честь. В это время мимо проходил командир полка Тибилов в сопровождении группы офицеров. Он увидел Арачаева, позвал к себе. Стоявший, как и все, по стойке смирно Цанка бросил окурок, четко, как положено по Уставу, строевым подошел к полковнику.

— Вольно, — сказал Тибилов, взял его за локоть, отвел в сторонку.

— Земляк, со званием так вышло — я не виноват… Ты хочешь у меня остаться или перераспределиться?

— Хочу остаться, — буркнул Цанка.

— Ну и хорошо. Молодец! — Тибилов стукнул его по плечу, улыбнулся своим круглым, красивым лицом.

Через неделю были в Ленинграде. Стали выдавать оружие. Арачаеву, как самому длинному, вручили ручной пулемет, солдатам раздали карабины и по пять патронов к ним. После этого шли пешком длинной колонной много дней. В первые несколько суток было не тяжело — держали путь вдоль дорог, потом пошли по покрытым льдом болотам, глубокому, рыхлому снегу. Недели через две, прямо на переходе, полк сбоку атаковали финские войска. Необстрелянные, не знавшие пороха, застигнутые врасплох солдаты и младшие офицеры испугались, не слушая команд, задергались, начался хаос, паника. Слышались беспорядочные выстрелы, крики, мат, ржание лошадей. Несколько орудийных снарядов противника плотно легли в самую гущу колонны. Этого было достаточно, чтобы вся масса, сломя голову, понеслась в стороны, рассыпалась. Арачаев видел, как с вылезшими на лоб глазами, с пистолетом в руке бегал, кричал в ярости Тибилов, как он хотел задержать колонну, навести порядок. В это время рядом с ним разорвался снаряд. Когда дым, снег, грязь улеглись, подбежавший к воронке Цанка увидел окровавленное тело командира. Звать на помощь, что-то говорить было бесполезно — людьми овладел крайний, неудержимый страх. Тогда еще не зная, живой командир или нет, Цанка подхватил Тибилова, положил его на плечо и понес до ближайшего подлеска. Когда стемнело, раненого полковника Арачаев сумел дотащить до ближайшего полевого лазарета. После он присоединился к поредевшему полку. От боевого подразделения осталось только название. Всех бойцов повели обратно под Ленинград, здесь выживших перевели в другой полк. В те же дни, к крайнему удивлению Арачаева, во время утреннего построения полка его вывели из строя. Молодой, красивый генерал — командир дивизии — от лица командования фронта высказал Арачаеву благодарность, наградил медалью "За отвагу", три раза целовал, присвоил звание — старший сержант. Радости и внутреннему восторгу Цанка не было предела. В душе он ликовал. Однако и это было не все. В центральной газете появились его фотография и небольшой очерк о его подвиге. Эту газету он бережно свернул, положил во внутренний карман гимнастерки.