Большая Медведица - Олег Иконников

— Лицом к стене, ноги шире, руки назад — скомандовал чей-то хриплый и слегка подсевший от волнения басок.

В прозрачные запястья татуированных рук больно впились колючие браслеты. Два дюжих конвоира взяли Ваську за локти, один встал сзади, один спереди, так они и покинули последний приют вздрагивающего пацана. Удаляющуюся по коридору сгорбленную его спину набожно перекрестил Ефимыч. Шустрый был не первым и наверное не последним, кого старый надзиратель провожал по гулкому продолу смерти, он знал, что если через час приговоренного к «вышке» не приведут обратно, то значит зек не вернется никогда.

В небольшой камере без окна, с побледневшими лицами Ваську ждали начальник тюрьмы, прокурор области, врач в белом халате и, в черной маске, исполнитель приговора. Он шагнул к Шустрому и залепил ему пластырем рот. «Хозяин» централа в подполковничьих погонах подал прокурору белый конверт с красной сургучной печатью, и затрещала в ушах раздираемая бумага жизни или смерти. Приступ рвоты погнал из пустого желудка желчь, она потекла из носа и, смешиваясь с холодным потом, побежала по подбородку на грудь. «В помиловании отказать, отказать…» — бились в сознании последние слова прокурора — «Боже мой, ведь мне всего двадцать один. Жить! Я хочу жить! Мама, прости меня, мама».

Ваську повернули белым лицом к обшитой деревянными брусками забрызганной кровью стене и, надавив на плечи, поставили на колени. В секунду поседела башка и только на самой макушке осталось каштановое пятно родных волос. Именно к нему и прижался ствол пистолета.

«Жить!» — и брызнули мозги Шустрого на стену…

Вздрогнул во сне и перевернулся на другой бок Святой.

Девять томительно долгих минут врач держал руку в резиновой перчатке на пульсе еще теплой Васькиной шеи.

— Все, отмучился, бедолага — наконец выпрямился он и стягивая на ходу перчатки, пошел расписываться в «Акте о казни».

Час пролетел. Кинув под язык таблетку валидола, Ефимыч уговаривал себя:

«Сейчас приведут, еще пять минут подожду и приведут. Молоденький ведь совсем парнишка, ему жить да жить». Слеповато прищурившись, прапор глянул на часы, секундная стрелка стояла на месте. Еще не веря в то, что произошло, он поднес ходики к уху — время остановилось…

— Олега! — подергал его за рукав рубашки Угорь — проснись, к адвокату тебя вроде.

Покачивало даже лежа. «От голодухи, что ли? — сел он на шконке — восьмой день уже канает». Шустро сполоснув лицо, шатаясь, Олег вышел с хаты в коридор. Шмонал его сам Мессер.

— Руки за спину. Иди и не оглядывайся.

Навстречу по продолу дубаки вели бича в синей мастерке. Святой признал его сразу, этого кудлатого он развернул при ограблении винополки, когда был в ментовской форме. Сокращалось расстояние между подследственными. Бичара наморщил узкий лобешник и вперился в Олега, вспоминая, где его раньше видел. Не отвел взгляда от внимательных шаров бича Святой. «Интересно, один глаз голубой, другой зеленый». Кудлатый не узнал шедшего ему навстречу зека, не узнал потому, что голубой глаз у него был ноль пять, а зеленый вообще стеклянный.

К щеголеватым усикам Жабинского приросла не очень аккуратная клиновидная бородка и житуха его видимо была настолько беспечной, что над брючным ремнем повис небольшой мячик живота.

— Ты где, волчара, запропастился?

— Извини, Олега — воровато оглядываясь на коричневую дверь, адвокат полез в носок и подал ему вчетверо сложенный тетрадный листок — это письма от жены и детей.

— Как там они?

— Нормально, пока все нормально, у тебя как?

— Как? Не жру неделю уже…

— Извини, еще раз извини — виновато прижал к пухлой груди пухлую ладонь Миша — менты, ссылаясь друга на друга, скрывали, куда тебя утартали…

«Здравствуй любимый папа. Я тебя очень люблю, жду не дождуся…» — писал неровным почерком Игорешка. Святой на ровные полосы порвал письма и стал их тырить в одежде.

— Один прикатил?

— С Агеем.

— Филки есть?

— Сто штук хватит?

— Пока хватит — Олег забрал у Жабинского свернутые в трубочку и запаянные в целлофан деньги. Запить было нечем и «торпедку» пришлось проглотить так.

— А как достанешь?

— Выблюю.

— Олега, вот ты не принимаешь пищу, а администрация как на это реагирует?

— По-моему довольны, суки, что я через две недели боты заверну. Вали к хозяину…

— Это кто?

— Начальник тюрьмы, требуй у него, чтобы меня перевели в общую камеру к тяжеловесам. Сейчас со мной сидят два «полосатика», по закону это не положено.

Отрабатывая должок, Миша усердно минут тридцать пошумел в кабинете «хозяина» и возвратился к Святому злой и бледный, но довольный.

— Ништяк, — подмигнул он ему с детства косоватым глазом — прямо отсюда тебя уведут в новую хату, а завтра с утра я к тебе приду, проверю все ли ладом.

— Принесешь коньяка литр или «Амаретто».

— А как?

— В грелке, Андрюха все сделает, ты только пронеси, вас ведь не шмонают?

— Нет.

— Где таритесь?

— У племянника Ветерка.

— А сам-то он где?

— Честно говоря, не знаю…

Обедали в русском вроде ресторане, но почему-то с немецким названием «Фихтельбур». Уголовники в нем тащились, пока, слава богу, русаки и одного Агей узнал от входа.

— Дурак, здорово!

— О-о, привет, Андрюха. У вас че, в Читаго кабаки не пашут? Присаживайтесь.

— В Чите, как в Греции, все есть — Жабинский, Славка и Агей сели за нарядный стол Дурака.

— По делу мы в Иркутске.

— По секретному?

— Да нет. Подельника проведали на вашем централе.

— В какой он хате?

— В сто одиннадцатой.

— На «красном»?

— Но.

— Помочь чем?

— А сможешь?

— Я в городе на положении.

— В натуре?!

— Серьезно, второй месяц уже. За что пацан ваш парится?

— Чеченцев по Чите гонял.

— Путем?

— С автоматом.

— Молодец, парнишка. Чеченцы и мои враги.

— Тебе-то они чем насолили?

— Передо мной на положении Степа был, они, козлы, его среди бела дня завалили. Оборзели, мрази, как у себя дома зажигают. Погоняло у вашего приятеля как?

— Святой.

Утром адвокат не появился, он, собака пьяная, потерял в «Фихтельберге» удостоверение, без которого в тюрьму его естественно не пустили и вечером этого же дня Жабинский с Андрюхой улетели в Читу, а в новой камере, куда перевели Олега, он наконец-то расслабился. Сидели здесь одни убийцы и встретили его, как родного. В хате, где на девяти трехъярусных шконках по очереди спали шестьдесят арестантов, было душновато по сравнению с «красным» корпусом, но зато здесь были свои, и первые трое суток, согнав с нижних нар какого-то сопляка, Святой продрых, словно убитый, а не по «тулунски», с полуприкрытыми глазами.