Михаил Кузмин - Николай Богомолов

Но что же представлял собой последний сборник стихов Кузмина и почему ему придается такое значение многими историками литературы? Видимо, ответ на этот естественный вопрос не может быть простым.

Книга «Форель разбивает лед» состоит из шести циклов с сюжетной основой (или поэм — вопрос о жанровой природе остается открытым[620]). Написаны они были, если выстроить в хронологическом порядке: в августе 1925 года — «Северный веер», в октябре 1925-го — «Пальцы дней», в июне 1926-го — «Панорама с выносками», в июле 1927-го — «Форель разбивает лед», в сентябре 1927-го — «Для Августа» и в августе 1928 года закончен последний цикл — «Лазарь» (начат еще в январе). Видимо, уже весной 1926 года Кузмин предполагал издать оба написанных к тому времени цикла отдельной книгой. 18 марта в дневнике появляется запись: «Пришел Лившиц с предложением издаться в „Узле“». 1 апреля с вопросами о книге к Кузмину обращается С. Спасский. 8 апреля Б. К. Лившиц написал П. Н. Зайцеву: «Сегодня я передам С. Ф. (так! следует: С. Д. — Н. Б., Дж. М.) Спасскому для отправки Вам два сборника стихов М. А. Кузмина. Мне кажется, в интересах издательства эту книгу следовало бы выпустить, не откладывая на осень»[621]. Через неделю, 16 апреля, С. Я. Парнок отправила Кузмину письмо:

«Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!

Правление московского книгоиздательства поэтов „Узел“ поручило мне выразить Вам живейшую благодарность за присланный Вами превосходный сборник стихов. Мы крайне сожалеем о том, что получили этот подарок так поздно, когда книжный сезон уже на исходе, и лишены возможности выпустить Ваш сборник в нашей весенней серии. Приходится отложить его до осени»[622]. Однако более никаких следов книги Кузмина в издательстве «Узел» мы не находим. Возможно, это было связано с тем, что летом он написал «Панораму с выносками», а трех циклов для маленьких (всего 32 страницы) книжек «Узла» было многовато.

Новый этап начинается после того, как Кузмин написал цикл «Форель разбивает лед», поначалу ему самому не очень нравившийся, и начал читать его знакомым. Почти единодушные восторги, фиксируемые дневником, вероятно, заставили его задуматься о желательности издания. В приветственном послании к шестилетию издательства «Academia», датированном 31 декабря 1927 года, Кузмин прямо адресуется к этому предприятию:

Я недомолвками не мучаюИ ненавижу канитель:Ну почему бы, скажем, к случаюВам не издать мою «Форель»?[623]

Однако по разным причинам «Academia» издавать книгу не взялась, хотя в начале 1928 года Кузмин был преисполнен оптимизма: «„Форель“, кажется, издадут» (2 января), «„Форель“, кажется, решена» (7 марта). Однако как раз в это время руководство издательства начинает подвергаться жесткой критике в печати, идут разного рода финансовые проверки, была арестована Л. А. Рождественская, сестра директора издательства А. А. Кроленко, помогавшая ему по делам магазина и склада. Все это закончилось переводом издательства из Ленинграда в Москву и сменой руководства. Как вспоминала Рождественская, «М. А. очень хотел видеть изданными в „Академии“ свои стихи. Кроме выпущенного сборника „Новый Гуль“ шли переговоры об издании интересного нового сборника „Форель разбивает лед“. По разным причинам, однако, этот сборник „Академией“ издан не был, а вышел в 1929 г. в „Издательстве писателей“. В архиве сохранился экземпляр сборника с дарственной надписью автора»[624].

Каким образом произошло перемещение сборника в иное издательство, нам неизвестно. Однако 23 февраля 1929 года Кузмин записал в дневнике: «Конечно, у Зои[625] никаких денег, только книжка. Ничего, хотя испорчен цвет». Эту небольшого формата и не слишком толстую (96 страниц) книжку с обложкой приятельствовавшей с Кузминым художницы Валентины Михайловны Ходасевич ждала замечательная судьба.

Через месяц после только что приведенной записи, 23 марта, Кузмин занес в дневник первые впечатления от восприятия книги читающей публикой и критикой: «Книга потихоньку идет. Думают, что рецензий не будет. Хвалить не позволят, а ругать не захотят». Здесь Кузмин оказался прав: критики его книжку предпочли не заметить или действительно не заметили. Даже в эмиграции о ней обмолвились немногие. Г. Адамович рецензировал книгу дважды. В первом отзыве, газетном, он говорил: «Вот уже десять лет как его поэзия резко изменилась: вместо прежних „прозрачных“ стихов он пишет теперь стихи нарочито-невнятные, деланно-исступленные, обманчиво-мощные, полные криков и выкликов <…> Стихи в книге почти все сплошь „мажорные“: восторженное славословие бытию, хотя бы и трудному, существованию, хотя бы и скудному. Кое-что напоминает прежнего Кузмина — по легкости, по грации и той подлинной стилистической утонченности, которой во всей нашей новой поэзии, пожалуй, один только Кузмин и достиг. Другое — не то что слабое, но претенциозное <…> Конечно, это не „высокая“ поэзия. Конечно, звук слаб и однообразен, темы коротки, кругозор тесен. Ничего похожего на какую-либо тайну здесь и „не ночевало“. Но в этой поэзии есть лучистая „тепловая энергия“, есть благоволение к миру и ко всему живому…»[626] В другой, несколько более поздней рецензии, считая книгу только «человеческим документом», он назвал стихи, туда вошедшие, «грустными, слабыми, очень усталыми. Не без прелести, конечно». Проецируя поэзию на советскую реальность конца 1920-х годов, он продолжал: «Кузмин был одинок всегда. Теперь его голос становится все глуше, это не речь, а шепот. Что делать ему в теперешнем советском мире? Он бодрится, он усмехается, ему даже нравятся новые времена и апостольско-нищенский быт их»[627]. И как бы вторя ему, мотив «старости», «дряхлости» подхватили другие эмигрантские критики, от сдержанного «Гулливера»[628], назвавшего стихи «увы, старческими»[629], до ориентированного в те годы на резкую «левизну» Н. А. Оцупа: «Его прелестная, легкая и в сущности очень простая по выражению прежняя поэзия, с ее танцующей легковесностью и легкомыслием, как молодость от дряхлости отличается от более поздних его стихов, как бы разложившихся после прикосновения к волшебной стихии „левизны“. Почтительно-ученическое заигрывание с нею было, вероятно, противно природе Кузмина, недавнего идеолога „прекрасной ясности“»[630].

В советской же печати единственный более или менее развернутый отзыв о книге принадлежит В. Друзину. В журнале «Звезда», рецензируя в пределах одного общего текста две замечательные поэтические книги — «Форель» и «Кротонский полдень» Бенедикта Лившица[631], — этот тогда еще далеко не тот черносотенный критик, каким он сделался впоследствии, а знаток и поклонник Хлебникова, сторонник серьезного отношения к поэзии, разбирает книгу Кузмина так, как можно было бы анализировать «Сети». Завороженный термином «прекрасная ясность», он вырывает из контекста отдельные стихи, которые могли бы свидетельствовать, что темы, образы и мотивы Кузмина нисколько не изменились. Постоянные определения, прилагаемые им к стихам из «Форели», — «ясность», «предметность», «милая шутливость». Только в «Лазаре» он находит «некоторые принципы революционной поэзии», но этого оказывается явно недостаточно, чтобы спасти книгу от решительного вывода: она не имеет никакого реального значения для современной поэзии и, подобно стихам Лившица и прочих еще живых поэтов акмеистов (очевидно, он имел в виду Ахматову и Мандельштама), является лишь «памятником отмершей культуры»[632].