Михаил Кузмин - Николай Богомолов

Для большинства даже вполне информированных читателей Кузмин представал скорее обломком давней эпохи, чем деятелем современной литературы. Приведем характерный пример — запись литературоведа и коллекционера свидетельств о культуре начала века Е. Я. Архиппова, датированную 20 июля 1928 года:

«Дверь рядом с мертвым лифтом. 5-й этаж.

М. А. встретил меня в жилете и проводил в большую комнату. Он показался мне все же моложе своих лет. Его малый рост, худоба и сухость приводили на ум Канта. Сейчас же вспомнились портреты Сомова и Воинова, но полного приближения к ним не было. На воиновском портрете М. А. значительно старше и изможденнее. Я просто радовался, что он не такой, как у Воинова. Только глаза живого лица и соединяли его с лицами всех портретов. — Эти трудно приподнимаемые веки и в подъеме достигающие лишь середины. — Как медленно они должны раскрываться утром. Глаза большие, детские, становящиеся, иногда, во время беседы, лукавыми.

Я сел сбоку письменного старенького стола, приставленного к стене, завешанной картинами и снимками. На столе с содранными местами и завернувшимся сукном, по обе стороны около книг — небольшие квадратные стопочки бумаги. Вероятно для дневника или рецензий.

Комната с большим диваном, с грудами рисунков, снимков на двух столах напоминала заброшенную мастерскую художника. В стороне, около чайного стола и книжного шкафа, развешаны эскизы картин О. Н. Арбениной. Глаза останавливала резкая яркость и экзотическая пестрота. Работы казались сделанными под Сарьяна.

Над столом М. А. меня поразили (левая сторона): необыкновенный портрет св. Себастиана с нежными очертаниями тела, особенно ног и картина Веронезе (снимок): „Товий“, где в виде ангела в латах изображен Леонардо да Винчи. Очень близко к центру стола — профиль Ю. Юркуна, работы художника В. Милашевского и фотография молодого лица с красивыми и яркими глазами — Т. П. Карсавиной. В правой стороне стены высоко над столом — немецкая картина (масло): Садовник поливает цветы. Сбоку около стула, фрагмент гравюры: Портик. Через него видна арена. Состязание гладиаторов. Спорящие фигуры в портике (в вооружении).

С М. Ал-чем мы говорили о дуэли Н. С. Гумилева с М. Волошиным, о Черубине и ее судьбе, о смерти Рудольфа Штейнера (М. А. не знал еще о ней), о произведениях А. Белого („А. Белый растрынкался“), о том, что ценит и любит М. А. из своих книг („Александрийские песни“. „Нежный Иосиф“. „Калиостро“), о Вс. Рождественском („Я не люблю, когда плещется“), о его собственной судьбе („Теперь в Петербурге жизнь бьет ключом… по голове“).

О книгах своих М. А. сказал: „У меня нет теперь своих книг. Но они есть у Юрочки“, и повел меня к шкафу Ю. И. Юркуна, где показал мне экземпляр „Парабол“ в изд. Петрополис с пометками и изменениями для нового (конечно, не состоявшегося) издания.

На прощание М. А. подарил мне „Нездешние вечера“»[615].

А между тем к этому самому 1928 году собралась еще одна — и большая по объему — книга стихов, которую он очень хотел напечатать. Отдельные ее циклы он читал в разных аудиториях, то более, то менее обширных. Именно с чтением стихотворений из этой книги связан последний публичный вечер Кузмина в Ленинграде. Сам он, как обычно, описывал его в дневнике довольно сдержанно: «Волнуюсь перед вечером. Заехал за мною студент Орлов, повез на извозчике. Это не в И<нституте> И<стории> И<скусств>, а в мятлевском доме. Вузовцы. Нет скрытого места. Жутковато. Бродил по лестнице. Пришел Жирмунский[616], и перевели нас в канцелярию. Там любезны профессора. Вышли вместе. И Шварц[617] не опоздал. Теснота, но слушают отлично. Не поспел я взгромоздиться, как бежит, выпуча косой глаз, Симка[618] в смокинге. В одной руке горшок сирени, в другой огромная коробка конф<ет>. Блестит как грош. Но ничего, спасибо друзьям. Читал охотно, чувствуя, что доходит. Антракта не было, так что уже после вечера встречал знакомых: Вагинова, Рюрика <Ивнева>, Фредерику <Наппельбаум> и т. п.» (10 марта 1928 года).

Но одному из авторов об этом вечере рассказывал тот самый «студент Орлов», который вез Кузмина на извозчике и который стал впоследствии известным блоковедом и главным редактором «Библиотеки поэта».

Он вспоминал, что в знаменитом Институте истории искусств (Зубовском, как его часто называли)[619], где он тогда учился, была организована целая серия литературных вечеров, один из которых должен был быть посвящен Кузмину. Для этого потребовалось специальное разрешение директора, так как всем было понятно, что подобный вечер привлечет большое внимание и на нем будет много не слишком желательных для администрации лиц, то есть представителей еще сохранившейся петербургской интеллигенции и ленинградских гомосексуалистов. После долгого раздумья директор все же дал согласие с тем условием, чтобы не было никакой рекламы и на вечер допускались только студенты и сотрудники института, а гости — по специальным приглашениям.

Одним из первых впечатлений Орлова, приехавшего за поэтом, была нищенская одежда Кузмина и то, как он дрожал всю дорогу, потому что его летнее пальто состояло больше из дыр, чем из материи. Всю дорогу он предсказывал, что вечер непременно провалится, потому что его как поэта все давно забыли, а студенты вообще могут знать только жестоко критикуемого театрального обозревателя. Но оказалось, что зал битком набит: были заняты все места, люди сидели на полу и стояли вдоль стен, а народ все прибывал. Кузмин ободрился и после льстивого вступления начал читать стихи, среди которых были и те, что потом вошли в «Форель». С каждым стихотворением реакция аудитории на странного маленького человека, одетого по дореволюционной моде (больше ничего у него не было) и читающего с помощью старомодных очков, время от времени используемых как монокль, становилась все оживленнее. Для организаторов вечера было ясно, что вечер превратился в настоящее событие, но в то же время они испытывали и сильную тревогу. Из-за толкучки в дверях контролеры уже не могли проверять билеты, и множество безбилетников проникало в зал. Среди них были как раз те, кого больше всего боялся директор. Каким-то образом мир ленинградских гомосексуалистов узнал о вечере, и люди все прибывали и прибывали. Чаще всего среднего или даже пожилого возраста, они начали протискиваться к сцене; в руках у многих были букетики цветов. Когда Кузмин кончил читать, они ринулись к сцене и стали бросать на нее цветы. По выражению Орлова, это была «последняя демонстрация петербургских педерастов». Для Кузмина выступление оказалось настоящим триумфом, неожиданным и потому чрезвычайно приятным, но для организаторов вечера все едва не окончилось очень печально: с большим трудом им удалось убедить директора, что они были не в состоянии справиться с толпой.