Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

ЧЕЛОВЕК СИБИРЯКОВА

Подле нас расположились мужчина лет тридцати пяти и его жена, оба в кожанках и в валенках, и тоже с маленьким ребенком. Судя по хорошей одежде, я решил, что этот человек — функционер Красной армии, тем паче, что на поясе у него висела кобура с револьвером. Его милая молодая жена предложила моей дочери подкрепиться из своей корзины, заметила, видно, что у нас нет почти ничего съестного. Муж принес чайник кипятку, заварил себе чаю, налил стакан мне и, глядя на нас, сказал, что мы, должно быть, проделали долгий путь и очень устали. Я поблагодарил его за доброту и, не называя моего имени и не отвечая на его вопрос, поинтересовался, что заставило его в таких тяжких обстоятельствах пуститься в дорогу с женою и ребенком. Осторожно оглядевшись по сторонам, он назвал мне свое имя. По профессии ветеринарный врач, он по заданию Красной армии ехал на Алтай, к китайской границе, куда его направили осматривать реквизированных лошадей.

Он рассказал, что учился в Томске, а потом за границей. И помог ему в этом великодушный благодетель, который взял его под свою опеку еще маленьким мальчиком. Он ведь из совсем бедной семьи и без этой поддержки никогда бы не выучился. Я тотчас сообразил, что передо мною один из стипендиатов Сибирякова. Дальнейший разговор подтвердил правильность моей догадки. Тем не менее, я пока не рискнул открыться ему. А он, по всей видимости, проникся ко мне доверием и понимал мою сдержанность, хотя в то время люди вообще остерегались верить друг другу. Он рассказал, что после обучения в Томске Сибиряков посылал его в зарубежные институты, в том числе в Париж к Пастеру{135}, чтобы изучать сибирскую язву, а в особенности эпизоотии, свирепствующие среди северных оленей. Позднее он несколько лет работал на крайнем Севере у остяков и якутов, делая прививки их оленям. Теперь он оказался в руках большевиков, которые заставили его сделаться армейским гиппиатром{136}, и все время вынужден переезжать с места на место, поскольку в ветеринарах большая нехватка.

Пока он рассказывал, подошел долгожданный единственный поезд, и все спешно хлынули на платформу. Мы тоже хотели встать и скрыться в толпе, как вдруг в зал ожидания ворвались чекисты, закричали «стой!» и велели всем оставаться на местах — проверка документов. Наши надежды уехать пошли прахом. Мы оказались единственными без документов на проезд, и нам приказали ждать на месте — нас отведут в город, в ЧК. Одного чекиста оставили возле нас караульным. Я едва успел подпихнуть к вещам К. горшок с цветком и шепнуть: «Возьмите наш горшок и берегите его, это наше последнее достояние; дайте мне знать о себе в Барнаул, у портного Добровольского». Когда ветеринар взял мой цветочный горшок, чекист хотел выхватить его и воскликнул: «Ты с ума сошел — в этакий мороз и в давке тащить с собой это дерьмо! Тебе о жене с ребенком заботиться надо!» На что ветеринар ответил: «Я врач, а это целебное растение». Затем я потерял его из виду, не ведая, куда именно на Алтае он направляется, — он-то даже имени моего не знал, а в цветочном горшке находилось все наше тогдашнее достояние: драгоценности моей покойной жены, которые я до начала боев в Тайге доверил жене одного полковника (ей удалось бежать из обстреливаемого поезда) и получил обратно незадолго до отъезда из татарской деревни в Барнаул…

Через этот вокзал проходило множество военных эшелонов и поездов с беженцами. В час ночи прибыл эшелон с пленными российскими солдатами, которые воевали во Франции. Один из них служил вместе с моим младшим сыном. Я рассказал ему о своей судьбе, и когда эшелон двинулся дальше, солдаты увели нас собой, и вместе с ними мы поехали в Барнаул. Там у нас был знакомый, вышеупомянутый портной, который в свое время нас приютил. Зять мой был извещен о нашем приезде и на следующий день намеревался приехать за женой. Однако ночью его арестовали и отправили в Томск, в лагерь для пленных.

Поэтому в Барнауле, куда мы добрались с таким трудом и опасностями, делать нам, собственно, было нечего, более того, мы находились под угрозой ареста. Австрийские офицеры, которых я хорошо знал, уступили моей дочери две комнаты, но мне пришлось искать другое пристанище, и я нашел его за пределами города, в лагере военнопленных, где и прожил с мая до осени. В соответствии с новой обстановкой лагерь этот был превращен в так называемую «коммуну» и походил на настоящий городок, в котором были представлены все кустарные промыслы. Просто удивительно, чего только здесь не производили, притом вручную! Так пленные коротали время, обменивали свои изделия на провиант и одежду. Большевики снова и снова подступали к ним, принуждая вступать в Красную армию. Многие переходили к ним, исключение составляли только немцы. Нередко пленным приказывали выезжать в деревню — молотить конфискованное у крестьян зерно. Делали они это поневоле, а когда однажды огромные кучи зерна начисто сгорели и большевикам не достались, пленных к этой работе принуждать перестали.

Я нашел работу в табачном производстве, созданном немецкими и австрийскими офицерами под руководством одного из австрийцев. Когда его эвакуировали, руководителем выбрали меня, и австриец оставил мне все свои рецепты производства табака.

Иногда в потемках я пробирался к дочери в Барнаул, так как днем появляться там не мог. Однажды вечером, когда я был у нее, в дверь постучали, сначала тихо, потом все громче. Странно, ведь наши соседи, офицеры, стучали по-особенному, если поздно возвращались домой и моя дочь им открывала. Наверное, предательство, визит ЧК; но делать нечего — я открыл.

«Ну, наконец-то я вас разыскал! — воскликнул вошедший. — Вы узнаете меня?» В полумраке он показался мне совершенно незнакомым, и я отрицательно покачал головой. Тогда он назвался: «Я — К., а вот и ваш цветочный горшок! Представляю, что вы обо мне думали! Но я не мог прийти раньше. Мы с женой все это время места себе не находили из-за вашего горшка, боялись, что его у нас отберут… Слава Богу, я вас все-таки разыскал. Портной Добровольский не хотел мне говорить, где вы, и только когда я назвался и объяснил, что должен вернуть вам цветочный горшок, но не знаю вашего имени, он открыл мне, где укрывается ваша дочь». К. радовался, что может отдать наше сокровище, ничуть не меньше, чем радовались мы сами. Все оказалось в целости и сохранности. После долгих уговоров он принял в подарок для жены маленькие золотые часики и цепочку, которые всегда носила моя покойная жена. Предложение выбрать то, что ему больше нравится, К. категорически отверг и сказал, что в его поступке нет абсолютно ничего особенного. А ведь он был беден и говорил мне, что они с женой никогда не видели таких красивых и дорогих вещиц, как эти драгоценности; оба прямо-таки перепугались, найдя в цветочном горшке эти сокровища. Наудачу, не зная моего имени, этот человек тайком проскакал непроходимыми путями более 300 верст с Алтайских гор, рискуя быть схваченным и подвергнуться суровейшему наказанию. Он действовал по совести, полагая это делом чести и поступком совершенно естественным. Вот какова исконная порядочность настоящего сибиряка.