Как взять власть в России? Империя, ее народ и его охрана - Александр Андреев

Члены Исполнительного Комитета, физически чувствовавшие любую ложь и фальшь, не ерничали, говоря, что у империи осталось только четыре беды – зима, весна, лето и осень. Они объявили добытые кровавым опытом лозунги победы социалистической революции в России: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим, самоуправление – земствам, для реализации этих задач – создание массовой партии, которая должна поднять восстание рабочих в городах, поддержанное армией». Теперь все оппозиционеры, либералы и революционеры знали – как победить и что нужно для этого делать. Теперь, после Исполнительного Комитета, монархия, зашедшаяся в пароксизме самодержавия, уже не могла безнаказанно оскорблять человеческое достоинство подданных, не могла выдавать черное за белое и зло за добро. На фоне «Народной воли» ложь империи была видна всему народу, но остановиться и не лгать людям, которые ее содержали, монархия не могла.

Думали ли члены Исполнительного Комитета, что в результате сорокалетней революционной борьбы самодержавная монархия превратится в самодержавную республику? Александр Михайлов писал, что если не погибнут лучшие из лучших, диктатуры в бывшей империи не будет никогда. Многие спрашивали – «Куда несешься ты империя? Дай ответ!» – но империя не отвечала. «Командир апрельского кошмара» с позорной для самодержавия кличкой «мопс-обормот» по советам приближенных больше не устраивал публичных казней, а убивал революционеров тайно, в тюрьмах, подвергая их быстрой и медленной казни. Только в Шлиссельбургской крепости с 1884 по 1906 год были быстро убиты пятнадцать человек. В царской империи недостаток улик и доказательств никогда не служил препятствием для расправы с противниками режима. Узники Вера Фигнер – номер 26, и Герман Лопатин – номер 27 в казематах двадцать лет дрались с царем, всей империи показывая и показывая язвы монархии:

«Вечером Попов громким стуком из далекой камеры внизу позвал меня. Как только Попов стал выбивать удары, они оборвались на полуслове. Смотритель увел Попова в карцер. Я знала, что недавно Попов был там и его жестоко избили. Я решила: пойду туда же. Пусть знает, что он не один и есть свидетель, если будут его истязать. Я сказала чтобы смотритель вел в карцер и меня – несправедливо наказывать одного, когда разговаривали двое. Небольшие лампочки на стенах горели, как неугасимые лампады в маленьких часовенках на кладбище, и сорок наглухо замкнутых дверей, за которыми томились узники, походили на род гробов, поставленных стоймя. За каждой дверью узник, товарищ, страдающий, умирающий, больной. Как только меня повели, раздался голос соседа: «Веру уводят в карцер!» Десятки рук стали неистово бить в двери с криком: «Ведите и нас». Знакомые и незнакомые голоса невидимых товарищей, которых я не слыхала много лет, вызвали во мне какую-то больную, яростную радость: мы разъединены, но солидарны, разъединены, но едины душой. Смотритель пришел в бешенство. С искаженным лицом и трясущейся от злобы бородой он стал угрожать.

Распахнулись широким зевом темные вороты цитадели. Пять лет я не видела ночного неба, звезд. Хлопнула дверь карцера и я осталась одна. В небольшой камере, нетопленной, никогда не мытой и не чищенной: грязно выглядевшие стены, некрашеный, выбитый асфальтовый пол, неподвижный деревянный столик с сидением и железная койка, на которой ни матраса, ни постели. Я была в холщевой рубашке и юбке и арестантском халате и начинала дрожать от холода. Я легла на рахметовское ложе. Невозможно было не только заснуть, но и долго лежать на металлической койке. Холод веял с пола, им дышали каменные стены, острыми струйками он бежал по телу от прикосновения с железом.

На другой день даже и это отняли: койку подняли и заперли на замок, чтобы больше не опускать. Оставалось ночью лежать на асфальтовом полу, в пыли. Невозможно было положить голову на холодный пол. Надо было пожертвовать ногами: я сняла грубые башмаки и они послужили изголовьем. Пищей был старый, черствый черный хлеб, покрытый голубой плесенью, есть можно было только корочку. О соли, полотенце, мыле нечего и говорить.

Попов из карцера рядом утром стал звать меня и я имела слабость ответить. Как только он делал попытку стучать, жандармы, чтобы не допустить этого, хватали поленья и принимались неистово бомбардировать мою дверь и дверь Попова.

На другой день мне принесли чай и постель. Их не дали Попову, и я выплеснула чай под ноги смотрителя и отказалась от постели. Еще три ночи я лежала на асфальте. На пятый день карцера смотритель мне сказал, что Пятому – Попову даны постель и чай. Измученная и ослабевшая я легла в постель. В ушах стоял непрерывный звон и шум, в голове было смутно, точно не спишь и не бодрствуешь. Вернувшись на седьмой день, как и Попов, в свою камеру, я смочила водой аспидную доску и посмотрелась, как в зеркало. Я увидела лицо, которое за семь дней постарело лет на десять: сотни тонких морщинок бороздили его во всех направлениях.

Все узники были больны и умирали один за другим от истощения, цинги, туберкулеза, безумия. Большинство сошло в могилу, не увидав дружеского лица, не получив ни одного ласкового рукопожатия».

1 марта 1881 года «Народная воля» всадила торпеду в громадный корабль самодержавия и он начал тонуть. Царедворцы много раз отвечали Александру III на его вопрос о положении России: «Теперешняя Россия представляется в виде колоссального котла, в котором происходит брожение. Вокруг котла ходят люди с молотками и когда в стенках котла образуется малейшее отверстие, они тотчас его заклепывают, но когда-нибудь газы вырвут такой кусок, что заклепать его будет невозможно, и все мы задохнемся».

В 1917 году у народа, наконец, лопнуло терпение – вместе с империей, обломки которой утонули в крови.

Умирающая мать Фигнер попросила у самодержавия предсмертного свидания с дочерью, но последний император династии ответил, что это невозможно, потому что Вера Фигнер «опасна России». Общество, совершенно изменившееся за двадцать лет, заявило: «Жаль России, если ей опасна старая женщина». Бояться теперь надо было монархии, тянувшей с собой империю. Вера Фигнер под охраной жандармского полковника и кучи полицейских еще не была отправлена в северную ссылку, как противостоянию монархии и революции пришел конец, и началась война на уничтожение. Вместо «горстки героев» с произвольной властью сцепились не на жизнь, а на смерть не сотни народовольцев, а тысячи эсеров и эсдеков, не хотевших и не просивших пощады, но даже эта война не доходила до Зимнего ума. Война сменилась бойней, а потом резней.

В час дня пополудни 2 апреля 1902 года к малому подъезду Государственного совета в Петербурге подъехала щегольская карета. Из нее выпрыгнул офицер в элегантной адъютантской форме и сказал дежурному охраннику, что у него пакет министру внутренних дел Д.Сипягину от московского генерал-губернатора и великого князя Сергея Александровича. Адъютанта попросили подождать в вестибюле. Когда к нему вышел Сипягин и протянул руку за пакетом, адъютант выхватил револьвер и застрелил министра. Социалист-революционер Степан Балмашев, который выступал в качестве адъютанта, родился в день казни Андрея Желябова, Софьи Перовской и Николая Кибальчича – 3 апреля 1881 года в семье чудом выжившего после сибирской ссылки народовольца. Через несколько месяцев эсеровские бомбы разнесли наконец дождавшегося народовольческого возмездия нового министра внутренних дел Плеве, а затем великого князя Сергея Александровича.

В 1902 году в подавлении рабочих стачек и демонстраций участвовало более двухсот тысяч солдат. Через год в имперских тюрьмах сидели восемьдесят тысяч политических. В.Короленко писал в тихой ярости, что «виселицы и расстрелы стали бытовым явлением». В начале Первой русской революции каратели попытались свирепствовать, но это уже было не только их время. В Москве расстрелами восставших рабочих занимался командир Семеновского полка генерал Мин. 13 августа 1906 года к нему на вокзальном перроне подошла невысокая девушка. Она спросила у окруженного охраной генерала – Мин ли он, потом выхватила револьвер и застрелила воевавшего с собственным народом, а не с внешним врагом командира Семеновского полка. Через две недели социалистку-революционерку Зину Коноплянникову вздернули на виселице во внутреннем дворе Шлиссельбургской крепости. Солдаты конвоя падали в обмороки, их рвало, жандармские унтер-офицеры были вдребезги пьяны. Девушку вешали двадцать пять минут. Описание казни сохранилось и оно ужасающе. С 1905 по 1907 год империя только официально казнила семь тысяч пятьсот революционеров. В тюрьмах, которые строили и строили, находилось более двухсот тысяч политических, а сколько революционеров убили без суда и сколько административно сослали убийцы с государственными удостоверениями, не знали и они сами. Садисты-надзиратели могли безнаказанно застрелить в камере политического, за то, что он пытался покормить хлебом из окошка камеры голубей. Они замучили за два года революции почти сорок тысяч политических узников. С 1905 года приказы об убийствах революционеров тюремщики стали получать и по телефону. Неужели империя думала, что это сойдёт ей с рук?! Миллионы людей могли сказать, что к ним и их родственникам относятся слова, выбитые на столе одиночной камеры Шлиссельбурга: «Сегодня 26 января 19 … года я, революционер…, казнён». Дешевизна человеческой жизни почти войдёт в поговорку. Пройдёт совсем немного лет, и пришедшие к власти в империи большевики вышвырнут зимой 1919 года из квартиры на мерзлую улицу ту самую Веру Засулич, за принадлежность к партии меньшевиков. В её комнату вселят какого-то рабочего, а стрелявшая в 1878 году в генерала Трепова революционерка замёрзнет и быстро умрёт. Уже к этому времени у миллионов подданных появится привычка к убийствам. В империи начнётся война всех против всех, а потом одних против всех, а потом одного против всех, а потом почти всем станет всё равно, и это будет продолжаться множество лет, почти до конца XX века. Судороги издыхавшей империи в начале XX столетия сменятся конвульсиями в 1917 году, но её никто не пожалеет, никто не спасёт. Мы проваливаемся в прошлое и видим, как морозным днём 4 февраля 1905 года в Кремле мёрзнет социалист-революционер Иван Каляев, с коробкой в руке, перевязанной красивой тесьмой. Мимо него скоро должна проехать карета с московским генерал-губернатором. Ваня знает, что кидать бомбу-подарок надо не дальше, чем с четырёх шагов, чтобы рвануло наверняка. Вот и карета. Она всё ближе и ближе. Коляев считает оставшиеся метры – двадцать, пятнадцать, десять, пять…