Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики - Мартин Гринберг

Спазмы вновь скрутили меня, когда я добрался до двери ванной. Держась за притолоку, я почувствовал, что обливаюсь потом. Может, это начало лихорадки; я надеялся, что не отравился.

Спазмы так и разрывали внутренности. Голова кружилась. Я осел на пол, и прежде, чем успел поднять голову, чтобы найти унитаз, меня вырвало.

Из меня исторглась желтая жидкость, пахнущая зверем; в ней была собачья лапа — похоже, добермана, я не очень-то люблю собак; еще я разглядел помидорную кожуру; несколько кубиков моркови и зернышек сладкой кукурузы; куски полупережеванного мяса, сырого и чьи-то пальцы. Маленькие белые пальцы, по всей видимости, детские.

— Черт.

Спазмы утихли, тошнота прошла. Я лежал на полу, давая вонючей жидкости вытечь изо рта, и слезы, которые всегда выступают, когда мне плохо, засыхали у меня на щеках.

Когда я почувствовал себя немного лучше, я поднял лапу и пальцы из лужицы рвоты и, бросив их в унитаз, смыл водой.

Открыв кран, я сполоснул рот характерной для Иннсмаута солоноватой водой и сплюнул в раковину. Как мог с помощью тряпки и туалетной бумаги убрал остатки своего извержения. Затем включил душ и долго стоял неподвижно, словно зомби, под струями горячей воды.

Намылил тело и голову. Стекавшая пена была серой, наверное, я сильно выпачкался. Волосы были покрыты коркой вроде запекшейся крови, и я долго орудовал куском мыла прежде, чем смыл ее. Потом я стоял под душем, пока вода не стала ледяной.

Под дверью оказалась записка домохозяйки. В ней говорилось, что я задолжал плату за две недели. В ней говорилось, что все ответы — в Книге Откровения. В ней говорилось, что я произвожу много шума, возвращаясь домой под утро, и что она была бы мне благодарна, если бы в будущем я вел себя тише. В ней говорилось, что, когда Старшие Боги поднимутся из океана, вся накипь Земли, все неверующие, весь человеческий мусор, все отбросы и падаль будут сметены с лица ее, и мир омоется льдом и глубокими водами. В ней говорилось, что она осмеливается напомнить, что отвела мне полку в холодильнике, когда я поселился, и будет мне благодарна, если в будущем я буду ставить свои продукты именно туда.

Смяв записку, я уронил ее на пол, где она и осталась лежать рядом с картонкой от биг-мака и пустой коробкой из-под пиццы, а также сухими кусками самой пиццы.

Пора было приниматься за работу.

Я прожил в Иннсмауте две недели и успел его возненавидеть. Он пах рыбой. Это был маленький, страдающий клаустрофобией городишко: болота на востоке, скалы на западе, а посередине гавань, в которой ютились гниющие рыбацкие суденышки и которая не становилась живописной даже на закате. Тем не менее в восьмидесятых в Иннсмаут приехали какие-то яппи и скупили экзотические рыбацкие коттеджи с видом на гавань. Эти яппи уже несколько лет не появлялись, и домишки стояли покосившиеся, заброшенные.

Население Иннсмаута обитало в самом городе, в пригородах, на окружавшей город стоянке трейлеров, заполненной передвижными домами, которые никогда никуда не уезжали.

Я оделся, натянул сапоги, набросил пальто и вышел из комнаты. Квартирной хозяйки нигде не было видно. Это была низенькая женщина с глазами навыкате, она мало говорила, зато прикалывала для меня повсюду на видных местах пространные записки; в доме стоял неистребимый запах морепродуктов: на кухне всегда кипели большие кастрюли, где варились существа либо с избыточным количеством ног, либо вовсе без ног.

В доме были и другие комнаты, но их никто не снимал. Кто в здравом уме согласился бы приехать в Иннсмаут на зиму.

Снаружи дома пахло не лучше. Было холодно, и мое дыхание вырывалось облачками пара. Снег на улицах был колючий и грязный; облака обещали снегопад.

Холодный соленый ветер дул с залива. Чайки жалобно кричали. Чувствовал я себя дерьмово. В моем офисе, вероятно, тоже было холодно. На углу Марш-стрит и Ленг-авеню был бар «Открыватель», приземистое здание с маленькими темными окошками, мимо которого я проходил раз двадцать за последние две недели. Раньше я сюда не заглядывал, но сейчас мне необходимо было выпить, к тому же там могло быть потеплее. Я открыл дверь.

В баре действительно было тепло. Я стряхнул снег с сапог и вошел. Бар был почти пуст, здесь пахло неубранными пепельницами и застоявшимся пивом. Два старика играли в шахматы у стойки. Бармен читал потрепанный томик в кожаном зеленом переплете с золотым тиснением — поэтические работы Альфреда, Лорда Теннисона.

— Привет. Как насчет стаканчика «Джек Дэниель»?

— Запросто. Вы в городе недавно, — сказал он мне, откладывая раскрытую книгу страницами вниз на стойку и наполняя мне стакан.

— Так заметно?

Он улыбнулся, подталкивая мне «Джек Дэниель». Стакан был грязный, с жирным отпечатком большого пальца сбоку. Я пожал плечами и опрокинул жидкость в рот, даже не почувствовав вкуса.

— Что это у вас, собачья шерсть?

— В каком-то смысле.

— Есть поверье, — сказал бармен, чьи жирные, рыжие, как лисья шерсть, волосы были зализаны назад, — что ликантроп может быть возвращен в свою естественную форму, если кто-то поблагодарит его, пока он находится в обличье волка, либо окликнет его по имени, данном ему при рождении.

— Правда? Спасибо!

Не спрашивая, он налил мне еще. Он был немного похож на Питера Лорра, но надо сказать, большинство жителей Иннсмаута походили на Питера Лорра, включая мою квартирную хозяйку.

Я проглотил «Джек Дэниель» и на этот раз почувствовал, что он огнем горит у меня в желудке, как ему и положено.

— Так говорят. Я-то никогда в это не верил.

— А во что вы верите?

— Сжечь пояс.

— Простите?

— У ликантропов есть пояса из человеческой кожи, которую их хозяева в аду дают им при первой трансформации. Сожги пояс — и все.

Один из старых шахматистов обернулся, уставив на меня свои огромные подслеповатые глаза навыкате.

— Если вы выпьете дождевой воды из отпечатка лапы волка-оборотня, то сами станете волком, когда взойдет полная луна, — сообщил он. — Единственное, как можно исцелиться, — это выследить того волка, который оставил отпечаток лапы, и отрезать ему голову ножом, выкованным из девственного серебра.

— Девственного? — улыбнулся я.

Его партнер, лысый и морщинистый, покачал головой и издал грустный каркающий звук. Затем он двинул своего ферзя и вновь каркнул.

Такие, как он, в Иннсмауте встречаются на каждом шагу.

Я заплатил за выпивку и оставил на стойке доллар на чай. Бармен уже углубился в книгу и не обратил на это внимания.

На улице уже начали падать большие влажные хлопья снега, они висли на волосах, на ресницах. Ненавижу снег. Ненавижу Новую Англию. Ненавижу Иннсмаут: здесь нельзя побыть одному, да если в мире и есть место, где можно побыть одному, то я его еще не встречал. А я ведь поколесил по свету, бизнес гонит меня с места на место, и это продолжается уже столько лун, что и вспоминать не хочется. Бизнес и еще кое-что.