Лучшие сочинения по литературе XIX и XX веков - Ручей

Иногда такие любовные «дневниковые» записи были более распространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на «романную страницу» неизменно сохранялась и в таких миниатюрах: «Там тень моя осталась и тоскует, / Все в той же синей комнате живет, / Гостей из города за полночь ждет / И образок эмалевый целует. / И в доме не совсем благополучно: / Огонь зажгут, а все-таки темно... / Не оттого ль хозяйке новой скучно, / Не оттого ль хозяин пьет вино / И слышит, как за тонкою стеною / Пришедший гость беседует со мною». / Там тень моя осталась и тоскует...».

Поэзия А. Ахматовой взросла, питаясь великой традицией русской литературы XIX века — традицией гуманистической, возвышенной, светлой. “Души высокая свобода”, верность идеалам, гуманистический пафос, мужественная правдивость изображения, напряженность духовной жизни, тяготение к классическому, ясному, строгому и соразмерному стилю — все то, что характерно для русской поэзии прошлого века, вновь появляется именно в ахматовской строке, властной и нежной одновременно.

Трагедия личности, семьи, народа в поэме «Реквием»

Поэма А.А. Ахматовой «Реквием» — во многих отношениях уникальное произведение. История его создания трагична. Поэма была написана в страшные годы ежовщины, когда арестовали сына Ахматовой и она «провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде». Стоя однажды в такой очереди, она услышала шепотом произнесенный вопрос: «А об этом вы можете написать?» И она ответила: «Могу».

Стихотворение за стихотворением писала Ахматова свою трагическую поэму. Слово «писала» здесь не совсем уместно. Записывать на бумаге было опасно, поэтому стихотворения запоминали, заучивали наизусть надежные друзья Ахматовой. Поэма была создана в 1935-1940-х годах, а в 1961 году автор предпослала к ней эпиграф, в котором отразила свою гражданскую и творческую позицию: «Нет, и не под чуждым небосводом,/ И не под защитой чуждых крыл, — / Я была тогда с моим народом, /Там, где мой народ, к несчастью, был».

В этом эпиграфе — сплав личного горя и общенародного страдания. Ахматова совершает подвиг, становясь голосом людей, вынужденных молчать. В ее поэме говорит «стомильонный» народ, в ней выражены его страдания и скорбь.

В поэме, названной «Реквием», то есть «заупокойная месса», много христианской символики, связанной с мученической смертью Христа. Она естественно переплетается с реалиями жизни людей в сталинской России конца 30-х годов XX века. Ахматова писала от имени людей и для людей: «Для них соткала я широкий покров / Из бедных, у них же подслушанных слов».

Поэма «Реквием» состоит из нескольких частей. Каждая часть несет свою эмоционально-смысловую нагрузку. Например, «Посвящение» — это описание чувств и переживаний людей, которые все свое время проводят в тюремных очередях. Поэтесса говорит о «смертельной тоске», о безысходности, об отсутствии даже малейшей надежды на изменение сложившейся ситуации. Вся жизнь людей теперь зависела от приговора, который будет вынесен близкому человеку. Этот приговор навсегда отделяет семью осужденного от нормальных людей.

«Реквием» развивается в пространстве и во времени. Поэма охватывает и «сибирскую вьюгу», и «великую реку», и «Тихий Дон» (здесь возникают ассоциации с трагическими событиями, описанными Шолоховым), и «кремлевские башни», и «море», и «царский сад», и Енисей, и Неву. Любимый Ахматовой Петербург представляется теперь «ненужным привеском» своих тюрем.

Время поэмы — вся драматическая история России. Это видно по древнему названию страны: «безвинная корчилась Русь», по фольклорным мотивам, по крикам и стонам стрелецких жен. Все эти голоса сливаются в один общий плач по России. Строфа «Уводили тебя на рассвете...» — причитание матери по сыну, которого уводят в тюрьму. Лексика строфы напоминает крестьянский плач по покойнику: «темная... горница», «плакали дети», «божница», «свеча оплыла», «холод иконки».

В следующей части страдания матери, несчастье семьи видятся как бы со стороны, приобретают обобщенное звучание благодаря фольклорным образам «Тихого Дона», «желтого месяца». Стихи напоминают ритм не то колыбельной песни, не то причитаний женщины, которая покачивается от горя, баюкает его: «Тихо льется тихий Дон, / Желтый месяц входит в дом. <...> Входит в шапке набекрень. / Видит желтый месяц тень. <...> Эта женщина больна, / Эта женщина одна. <...> Муж в могиле, сын в тюрьме, / Помолитесь обо мне».

Как будто соединяется в общем горе небо (месяц), вода (тихий Дон) и земля (могила). Горе превратило женщину в тень. Человеку невозможно вынести такое: «Нет, это не я, это кто-то другой страдает. / Я бы так не могла».

Трагедия матери, трагедия семьи, трагедия народа потрясает саму родную землю: «Перед этим горем гнутся горы, / Не течет великая река...» И снова — страдания матери, у которой отняли сына. Она находится в каком-то оцепенении. Мысленно переносится к сыну, неотступно думает о нем. Белые ночи, которые глядят в тюрьму, приносят не свет и радость, а напоминание о кресте и смерти.

На героиню обрушивается новый удар — приговор сыну: «И упало каменное слово / На мою, еще живую грудь...» Если еще жива, надо жить. Но как жить? Так: «Надо память до конца убить, / Надо, чтоб душа окаменела, / Надо снова научиться жить». Жить невозможно, и героиня зовет смерть как избавление: «Ты все равно придешь — зачем же не теперь? / Я жду тебя — мне очень трудно».

Но приходит к героине не смерть, а более страшное — безумие: «Уже безумие крылом / Души накрыло половину». Душа не выдерживает нечеловеческих страданий. Наступает затмение разума, стойкость уступает место слабости, речь превращается в бред, память — в беспамятство. Лишь мелькают обрывки прошлого, призраки чего-то святого, дорогого.

Трагедия народа так велика, что не вмещается в рамки траурной мессы, вызывает воспоминания о самом страшном преступлении человечества — распятии Христа, о горе Матери, принесшей в мир Сына-Искупителя. Главе «Распятие» предпослан библейский эпиграф: «Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи». Эти же слова обрываются в коротком четверостишии: «О, не рыдай Мене...» Страдание столь велико, что невыносимо даже для взгляда: «А туда, где молча Мать стояла / Так никто взглянуть и не посмел».

Мотив заступничества не только за своего сына, а за всех людей пронизывает эпилог поэмы: «И я молюсь не о себе одной, / А обо всех, кто там стоял со мною...» Ахматова соединяет историю Божьего Сына с судьбой собственного сына. Поэтому частное и общее, личное и общечеловеческое соединяются, сливаются воедино.

Устами поэта гласит народ: «И если зажмут мой измученный рот, /