Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

СССР и ВКП (б)» окончательно затвердил в коммунистической риторике абсолютный статус СССР как «единственного отечества пролетариата, руководимого коммунистической партией», «единственного отечества рабочих»[968].

Но в 1934 году ответственный сталинский интеллектуал Е. С. Варга продолжал отрицать перспективы «отечественной войны» ровно в тех же словах, в каких они отрицались ещё до «социалистического отечества», исходя, видимо, из того, что такое отечество в мире у пролетариата одно и представлено оно в СССР: «Надо полагать, что во многих странах борьба за власть будет происходить во время ближайшей империалистической войны (то есть между империалистическими державами и без участия СССР. — М. К.) — в теснейшем переплетении с войной — в форме превращения империалистической войны в войну гражданскую»[969].

Однако наблюдателей, независимых от партийной риторики и дисциплины, стремление сбалансировать «национализацию» большевистского режима уже не обманывало. Имея в виду сталинскую доктрину «социализма в одной стране», Н. А. Бердяев в 1938 году весьма проницательно соединил её с открытием большевиками для себя важности и проблемы суверенитета и всего, что его защищает и консолидирует, хорошо понял подчинение Коминтерна «социалистическому отечеству» СССР: «Национализация русского коммунизма, о которой все свидетельствуют, имеет своим источником тот факт, что коммунизм осуществляется лишь в одной стране, в России, и коммунистическое царство окружено буржуазными, капиталистическими государствами. Коммунистическая революция в одной стране неизбежно ведёт к национализму и националистической международной политике. (…) В советской России сейчас говорят о социалистическом отечестве и его хотят защищать, во имя его готовы жертвовать жизнью. Но социалистическое отечество есть всё та же Россия и в России, может быть впервые, возникает народный патриотизм…»[970]. А ранее Г. П. Федотов, явно отталкиваясь от упомянутого решения Коминтерна о подчинении его интернационализма интересам СССР, заключал и вменял: «Что же станет с отечеством? с великодержавными стремлениями наций? Эти стремления давно уже не останавливаются в границах — столь трудно определимых национального государства. Каждое государство-нация мечтает о гегемонии в более или менее широком круге наций — в конечном счёте, о мировой гегемонии. С другой стороны, государство уже перестало быть самодовлеющим — „автаркийным“ организмом»[971].

Ставшая фактом, «национализация» советской исторической политики и пропаганды в 1930-е гг. создала условия для возвращения образов Смуты 1612 и войны 1812 года как примеров общенационального сопротивления смертельному врагу, угрожающему уже не классовым интересам, а самим основам национального существования России как Отечества[972]. Однако современный исследователь О. В. Будницкий утверждает, что «ещё за 4 года до начала Великой Отечественной войны определение „отечественная“… к войне 1812 года в советской литературе не применялось… в статьях и книгах, появившихся в связи со 125-летним юбилеем войны 1812 года, она отечественной не называлась»[973].

На деле же, опровергая решительное утверждение О. В. Будницкого, одно из высших должностных лиц советской пропаганды уверенно (и вряд ли от избытка исследовательского опыта в области исторических наук, а скорее — просто из самых общих образовательных курсов) ещё до 22 июня 1941 г. употребляло имя «Отечественной». В январе 1941 года начальник Главного управления политической пропаганды РККА А. И. Запорожец в письме к члену Политбюро ЦК ВКП (б) приветствовал присуждение Сталинской премии пьесе (В. А. Соловьёва) «Фельдмаршал Кутузов» (в постановке 1940 г.): «У нас мало таких постановок… На экранах ещё не показана Отечественная война 1812 г.»[974] Ещё более существенным опровержением мысли о том, что советская отечественность войны 1812 года была чуть ли не политическим изобретением[975] ради применения этой отечественности к войне 1941 года, служит обращение к практике наиболее массового продукта исторической политики власти — школьным учебникам истории. Например, к рассказу о 1812 годе в самом предвоенном по времени его подготовки учебнике, где классовый подход был дополнен патриотическим:

«Сильнейшим ударом по наполеоновской империи явилось сопротивление французским войскам со стороны народов, которые Наполеон хотел подчинить иноземному игу. Для наполеоновской империи оказалось гибельным сопротивление, которое оказали ей испанцы и русские. (…) Патриотический порыв русского народа был повсеместным. Война 1812 года против иноземного нашествия вошла в историю как отечественная война. Однако следует различать стремление народа к освобождению родины от иноземного завоевания от тех задач, которые ставили себе царь и помещики…»[976]

Логично поэтому заключить, что образ Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. в кратко очерченной семантической перспективе соединяет в себе живую традицию описания Смуты XVII века, Отечественной войны 1812 года, нереализованный потенциал символики «отечественного» противостояния Германии во время Первой мировой войны 1914–1920 гг. и ленинское «социалистическое отечество» 1918 года. Превращение Октябрьского переворота 1917 года (как эпизода мировой революции) в после-Брестскую отечественную государственность 1918 года и открывает суть риторической эволюции от революционного (и антинационального в отношении России) интернационализма большевиков — к общенациональной государственности России / СССР (как союза национальных революций). Это превращение — главное содержание эволюции исторической политики большевиков от 1917 до 1941 г.[977].

Практика придания масштабным войнам 1612, 1812, 1914 гг. характера «всеобщей мобилизации» («земского ополчения») и имени «Отечественной войны» как войны, в которой решается судьба Отечества, — к 22 июня 1941 года была выработана настолько безальтернативно, что уже в тот день в своей речи второе лицо в СССР В. М. Молотов заявил:

«В своё время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной[978] и Наполеон потерпел поражение, пришёл к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за родину, за честь, за свободу»[979].

Позже Молотов вспоминал в частной беседе о предвоенной ситуации, в которой прямо актуализировался исторический опыт 1612 и 1812 годов: «Мы знали, что война не за горами, что мы слабей Германии, что нам придётся отступать. Весь вопрос был в том, докуда нам придётся отступать — до Смоленска или до Москвы, это перед войной мы обсуждали. Мы знали, что придётся отступать, и нам нужно иметь как можно больше территории»[980]. Советский наблюдатель с огромным, ещё дореволюционным, политическим и идейным опытом, великий учёный В. И. Вернадский (1863–1945) записал в дневнике под впечатлением от этой речи, критично, но адекватно считывая аналогию: «Речь Молотова была не очень удачной. Он объявил, что это вторая отечественная война и Гитлера постигнет судьба Наполеона»[981]. Находившийся во внутренней национально-церковной оппозиции коммунизму, но имевший прямой выход к высшей власти, старый русский писатель М. М. Пришвин записал в дневнике 22 и 25 июня 1941 года: «Пришло ясное сознание войны как суда народа: дано было почти четверть века готовиться к войне, и вот сейчас окажется, как мы готовились… Сейчас коммунизм до очевидности сидит целиком на отечестве»