Том 1. Российский Жилблаз - Василий Нарежный

– Ваша светлость! я пред вами крайне виновата; я вас обманула!

Я(про себя). Вероломная! погиб я! Это мщение за мщение.

Князь. Что такое, должна быть правда, ибо я люблю ее.

Феклуша. Брат мой просил у меня замолвить слово за дядю нашего, полковника Трудовского. Он склонен был к тому мольбами жены его и дочери. Ваша светлость склонились на мое прошение, и его облагодетельствовали. Как не хотелось мне выезжать сегодни из дому, то поручила брату отнести к нему кошелек с деньгами. Но увы! Он нашел его в крайнем бешенстве; услыша, что я просила за него у вашей светлости, он относился обо мне самыми поносными словами, упрекая за ту любовь, какую я к вам питаю. Кинув на пол кошелек, попрал его ногами и брату приказал объявить мне, чтобы я береглась его; ибо он охотнее пронзит меня шпагою, чем будет видеть в объятиях жестокого злодея дочь сестры своей. Вот и кошелек.

Князь(побледнев). И червь посмел! Я знаю, что делать.

Он вышел в великом гневе, и того же самого дня к вечеру произошли немалые странности. Я объявлен секретарем его светлости, а Трудовский упрятан бог знает куда. Г-н Гадинский поздравлял меня с таким лицом, как бы один ворон другого, который из когтей его вырвал добычу. Однако я притворился, что верю его ко мне доброхотству.

Однако когда ввечеру мы с Гадинским поразговорились за дружескою трапезою, то я не удержался, чтобы не сделать сего восклицания: «Несчастный старец, бедная жена, жалкая дочь! что с вами теперь будет? Вероятно, вы теперь проливаете горькие слезы за упрямого мужа и отца, что он не согласился пить из мутного источника и вас заставляет умирать! Вы достойно плачете! Зачем желать установлять свои законы, ниспровергая самые древние? Это святотатство! Древние мудрецы говорили: старайся быть таковым, каким казаться хочешь! Хорошо! Но они, зная права человечества и законы природы, отнюдь не говорили: кажись таковым, каким ты и есть! О люди, люди! о мутные источники!»

Получив достоинство секретаря, я переродился. Многие опыты, когда попадал я в беду, желая сделать доброе дело, меня просветили. Даже и последнее происшествие немало к тому способствовало. Гадинский полюбил меня или по крайней мере так показывал, может быть опасаясь оскорбить многоименитого брата многомощной Фионы.

Как бы то ни было, я очень доволен был собою и его светлостию, который день ото дня становился ко мне благосклоннее, следовательно, все посещающие его переднюю ниже и ниже предо мною изгибались, а я выше и выше распрямлялся. В один вечер, когда я и Гадинский дружески на досуге беседовали за бокалами шампанского, он, засунув руку в карман и растянувшись в креслах, сказал мне с важностию:

– Друг мой! ты видишь, что я тебя люблю, а потому, как ты нов еще в этом посте, а я уже поседел, тручись около знати, то могу сделать тебе совет и клянусь, что он будет премудрейший. Изволь слушать: 1-е. Всякого знатного человека, которому ты служишь, считай выше всякого смертного. Если же совесть твоя упряма, то сколько можно поукроти ее. Старайся кланяться ему как можно униженнее, от того спины не переломишь. Всегда превозноси его похвалами, в глаза и заочно, и, буде найдешь случай, уверяй, что ты и во сне грезишь в честь ему. 2-е. Сохрани тебя боже заикнуться, что ты служишь одному отечеству! Пустяки! отечество так же, как и бог, даров своих не посылает к нам непосредственно. Везде надобны доступные ходатаи. 3-е. Выкинь из головы своей старинные слова, которые теперь почитаются обветшалыми и совершенно почти вышли из употребления. Слова сии суть: добродетель, благотворительность, совесть, кротость и прочие им подобные. Я думаю, что слова сии скоро совсем выгнаны будут из лексиконов всех языков на свете, да и дельно. Кроме сумы, ничего не наживешь с ними. 4-е. Судя по настоящему твоему положению, ты уже не совсем новичок на свете; я говорю о том, что ты избежал непростительной глупости, которой подвержены иногда и умные люди: то есть ты не поскупился прелестями сестры твоей Фионы. Так, друг мой! жены, сестры, дочери, племянницы иногда выводили из прапорщиков в короли. Как ты думаешь, что был бы я, если бы жена моя по какому-то особенному счастию не удостоилась от его светлости получить несколько особенных приветствий. Что бы сам князь значил, если бы не наша принцесса! Друг мой! кто силен, богат и знатен, весь выпачкайся в грязи, всякий назовет его светлейшим. Да оно так и есть. Посмотри, как иногда князь наш из особого своенравия бредет в дворец пешком в октябре месяце, между тем как великолепная, раззолоченная карета с гайдуками, вершниками и скороходами едет позади его. Не всяк ли почитает за счастие, к кому он кивнет головою и скажет: «А! это вы!» Как скоро ты, Гаврило Симонович, по сему совету поступать станешь, будешь преблагополучный человек; в противном случае пеняй сам на себя.

Сим кончился нравоучительный совет Гадинского; я дал слово следовать благочестивым сим правилам. И подлинно, не понимаю и сам, каким образом я сделался самым бесчувствительным человеком. Спокойно смотрел я в глаза бедной вдовы, предо мною слезящей. Стоны и вздохи меня не трогали. Правда и то, что как скоро я начинал смягчаться, то верный, наблюдательный взор друга моего, Гадинского, подкреплял меня. «Не робей, – говорил он мне часто, – слезы бывают весьма обманчивы. Когда будешь ими трогаться, то придется поплакать и самому». Я слушал глубокомысленные речи сии и становился тверд, как кремень.

Сим-то образом провел я около двух лет у князя, и знатность моя возвысилась. Не буду описывать всех наглостей, несправедливостей, даже беззаконий, какие мы наделали.

Князь слепо слушался наших советов, а мы еще слепее своих прибытков. Кошелек мой весьма пополнился; но я беспрестанно становился жаднее к золоту.

Однако же, следуя нити происшествий, я обязан открыть некоторые из них, имевшие более влияния на судьбу мою.

Можно начать с того, что Фекла Сидоровна не напрасно обещала еще в Москве употребить все способности души и тела, чтоб вывести меня в люди. Ее благодеяния были бесчисленны, да и мог ли его светлость Латрон отказать в чем-либо многоопытной Фионе, когда его сиятельство Чистяков не мог делать того простой деревенской Феклуше? А какая разница! Одно, что несколько казалось мне странным, то я давно уже начал замечать какую-то застенчивость, боязливость и крайнее в ней смущение, когда оказывал ей братские ласки. Она иногда меня отталкивала и в слезах удалялась; а иногда совсем не с сестринским жаром прижимала к груди своей, застыжалась, потупляла глаза и молчала.

Однажды, когда я сидел в своей комнате и выдумывал, какой ход дать делу одного виновного, но богатого и на тот час щедрого плута, отворилась дверь и вошла Феклуша. После первых, ничего не значущих разговоров я объявил ей мои догадки о скрытной ее печали и просил объявить мне ее причину.

– Друг мой, – сказала она со слезами на глазах, – мы давно живем вместе, а до сих пор я не открыла тебе приключений своих с той несчастной эпохи, когда я оставила нашу хижину. Если тебе не в тягость, я их теперь же открою; ибо у меня на сердце лежит страшная гора и чувствую, что умру, если всего не объявлю тебе.

Я легко склонился, надеясь, что не много печалиться буду, слушая о ее неверностях, и она рассказала мне следующее:

– Вспомня прежние обстоятельства, я легко догадаться могу, что начало приключений моих тебе известно, как человеку, знакомому с князем Светлозаровым, первым моим обольстителем. Сей изменник держал меня несколько дней из одного только любопытства, чтобы узнать, каково любятся деревенские женщины. Сей злодей передал меня в руки старому откупщику Перевертову. Если я наскучила первому любовнику, то последний наскучил мне гораздо более; он был наполнен чудными затеями и требовал иногда того, на что и самая бесчестная женщина не охотно согласится. Видя, что я его не слушаю, поручил довоспитывать меня своей любезной купчихе, которая и его превышала в изобретении возможных дурачеств, и сколько я ни была уже испорчена в своем сердце, однако у него мне наскучило, тем более, что в меня влюбился один барчонок лет семнадцати, сын богатого отца, который отправлял его в Москву для окончания наук. Гофмейстер его, родом немец, был у нас посредником, и мы все трое поскакали в столицу.

Прожив в Москве немало времени, я не заметила, чтобы любовник мой начинал охладевать ко мне, и все мои заботы замыкались в том, чтоб исправно уплачивать гофмейстеру половину тех доходов, какие получаю я от своих прелестей. С сим уговором обещал он хранить тайну от родителя моего любезного и поддерживать его любовь ко мне. Надобно знать, что я, приехав в столицу, переменила свое имя и назвалась Фионою. Непостижимая судьба познакомила меня с госпожою Амурёз, француженкою, которая жила недалеко от нас и промышляла самым прибыточным товаром, который и в России не почитается ужо контрабандою, именно: она скупала маленьких крестьянских девочек, обучала их разным мастерствам и наукам, музыке, пению, танцеванью, смотря по способностям каждой, и после, когда они достигали девического возраста, поторговав довольно времени их прелестями, продавала в рабство старым богатым сатирам. Как она не имела права так самовластно распоряжаться мною, то в одно время моего у нее гощения сказала следующее: «Любезная девица (она такою меня считала), я знаток в людях, и мне можете в том поверить. Я замечаю в вас великие способности и красоту, недостойную презрения. Чего вы ожидаете от вашего любовника, состоящего под властию строгого отца, который если прослышит о вашей связи, то, божусь, вам не миновать прядильного дома*! Одумайтесь, душа моя. Перейдите жить ко мне. Вы стоите, если немного вас поправить, быть любовницею графа, князя, принца. Я все беру на себя. В год с небольшим я сделаю из вас совершенную богиню и за все убытки от вас ничего не потребую, как только, чтобы вы после того еще год слепо исполняли мои желания, которые и для вас не неприятны будут. Посудите, какую вы по времени блестящую ролю играть будете!»