Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

Как только был устранён Хрущёв, а вслед за ним – критики «гнилой хрущёвщины» (Шелепин и Кº), не пользовавшиеся значительной поддержкой в партаппарате, борьба, объектом которой был «культ личности», сошла на нет, исчерпала себя. И не потому что победили сталинисты, наоборот – потому что победили «либералы». В смысле – расхитители, приватизаторы без приватизации, так сказать, протоприватизаторы. Короче – «дедушки» послекоммунистической приватизации.

Борьба «либеральной» и «консервативно-охранительной» тенденций в номенклатуре в «хрущёвский период» – сложное, нелинейное, неоднозначное и нетождественное самому себе явление. Оно было разным на разных этапах, в одних и тех же группах присутствовали и по-своему переплетались обе тенденции. У Хрущёва был более выражен акцент на либерализацию в идейно-художественной сфере, поскольку это непосредственно связано с задачами «развенчания культа личности», а отчасти – с его личными прихотями и «ндравом», чего тоже нельзя не учитывать. Будущих брежневцев интересовал практический, социально-экономический аспект распределения и потребления продукта сверх положенного по рангу и соответствующий этому новый порядок, в котором нет места волюнтаризму, но нет и идейно-художественному разбросу оттепельного типа, т. е. тоже волюнтаризму. И это полностью соответствует логике системы. Вспомним, чем сопровождалось решение о введении НЭПа на XI съезде РКП(б), т. е. об экономической либерализации? Запретом фракционности в самой партии (т. е. контроль внутри партии) и резким усилением контроля ЧК (затем ГПУ, т. е. всё той же партии) над населением – «матрёшечный контроль».

«Либерализация» системы советского (коммунистического) типа может быть только частичной – либо «идеалистической», либо «материалистической». Иными словами, либо послабление в области идей, творчества, свободы мнений при сохранении без существенных изменений хозяйственно-экономической системы. Либо послабление в области хозяйственно-экономической при контроле над идейно-художественной сферой. Короче, либо хру-щевизм, либо брежневизм. Целостная либерализация для обществ исторического коммунизма означает катастрофу, развал, утрату возможностей реальной трансформации, а не ублюдочно-идиотской «перестройки» (это очень хорошо понимал Дэн Сяопин и не понимал Горбачёв), которая с неизбежностью привела не к целостной трансформации, учитывающей, пусть в разной степени, интересы различных слоёв, а к тому, что два десятка хищных стай разорвали на куски общее целое и отсекли от «общественного пирога» 90 % населения страны.

Главным конфликтом «хрущёвского отрезка», особенно с 1958 г. стал таковой, грубо говоря, между «идеалистической» либерализацией и «материалистической», точнее, между стоявшими за ними группами и интересами. За «идеалистической» стоял Хрущёв, последний «сталинец», за материалистической – те, кто «расцвёл» при Брежневе. Разумеется, две эти линии переплетались, осложнялись клановыми и личными связями; на всё это наслаивались ошибки, некомпетентность, случайность. Всё это усугублялось импульсивностью Хрущёва и общей ситуацией советского бардака, усиленного атмосферой структурной перестройки, характеризующейся массой побочных эффектов и непросчитанных следствий, которые начинают жить своей жизнью.

Внешне всё это выглядело как борьба либеральной и консервативно-охранительной («неосталинисты») фракций внутри самой власти. У каждой фракции была «своя» интеллигенция, своя «интеллектуальная обслуга», свои журналы и т. д. История «оттепели» может излагаться как на «либеральный», так и на «консервативно-охранительный» лад, причём ряд лиц попадут в обе истории и тенденции – либо как «идеалисты», либо как «материалисты». Мы же «знаем» только одну версию истории «оттепели» – мифологизированную, фальсифицированную – изготовленную «шестидесятниками» при молчаливом одобрении брежневцев.

Шестидесятнический миф сконструирован следующим образом. Творческая «обслуга» неосталинистов ретуширована, как и «либералы» от власти. На сцене остаются «консервативная власть» и – во всём белом – «либеральная интеллигенция». Данный конфликт якобы и был главным. Это примерно то же самое, как если бы в «Трёх мушкетёрах» основными противоборствующими сторонами Дюма изобразил кардинала Ришелье, Рошфора и миледи Винтер, с одной стороны, и слуг мушкетёров – Гримо, Мушкетона, Базена и Планше – с другой, а главным конфликтом – таковой между ними. Во потеха была бы. Но такой вариант – со слугами – даже в голову прийти не может. А с интеллигенцией – пожалуйста.

Я не ерничаю и не приравниваю здесь интеллигенцию к слугам, обслуге в уничижительном смысле слова. Речь идёт о нормальной социосистемной характеристике, о характеристике социальной функции. Как в капиталистической системе основная функция среднего класса – обслуживать социальный верх и его интересы, так же и в советской системе слои, именуемый научно-технической и «творческой» интеллигенцией, был призван обслуживать социальные и производственные интересы господствующих групп, их идеопрактику (Хрущёв с сюрреалистической прямотой объяснил, что, например, писатели и поэты должны быть подручными партии); не было в этой системе никаких иных массовых групп подобного рода, кроме совслужащих различного уровня, и их отношения с властью носили служебный характер отношений начальства и подчинённых, высших и низших чинов. При этом подчинённые делали советскую карьеру, т. е. фактически принимали своё положение, и в то же время «на кухне» критиковали Начальство, причём не столько с производственных, сколько с социальных позиций, т. е. давая понять, что они лучше знают, как рулить. А это уже оппозиция, неприятие собственного статуса. Но оппозиция странная – внутри власти, при сохранении положения в ней, при делании карьеры по законам системы.

Другое дело, что сама власть, господствующие группы не были едиными, тем более начиная с 1950-х гг., и «совинтеллигенция», особенно приближённая к власти, воспроизводила эту дифференциацию, наличие противоборствующих сил. В столкновениях и взаимных укусах «либерального» и «охранительного» сегментов совинтеллигенции лишь отражался сложный и многослойный главный социосистемный конфликт в среде господствующих групп; эти столкновения часто выполняли роль «штабных игр» «неосталинистов» и «либералов», «пробных шаров», деклараций о намерениях, провокаций, неопасной формы выяснения отношений и т. п. И если относительно рубежа 1950-х – 1960-х гг. теоретически можно допустить, что часть совинтеллигенции действительно так видела ситуацию, то уже в 1960-е гг. никаких иллюзий быть не могло (это то же, как с вступлением в КПСС – иллюзии могли быть до середины 1960-х гг., после – либо глупость, либо – чаще карьеризм и приспособленчество). Ну а миф о противостоянии и реставрации вообще возник на рубеже 1960 – 70-х гг. и укрепился в 1970-е. Как говорил Станиславский – не верю. Ни в миф, ни в наивность его создателей. От веры в наивность социальных групп меня отучили как жизненный опыт вообще, так и опыт жизни в среде совинтеллигенции. Могу лишь согласиться с шестидесятником Н. Коржавиным:

Наивность! Хватит умиленья!

Она совсем не благодать.

Наивность может быть от лени.

От нежелания понимать.

От равнодушия к потерям,

К любви… (а это тоже лень).

Куда спокойней раз поверить,

Чем жить и мыслить каждый день.

Мы – не поверим. И поразмышляем, поищем. Как говорил пеннуореновский Вилли Старк, надо искать, «всегда что-то