Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки - Александр Анатольевич Васькин

рыть канавы. Правда, совсем скоро некоторых жителей Переделкина действительно отправят рыть уже другие каналы, а не канавы. А иных в этих канавах и похоронят (жертвами репрессий стали Исаак Бабель, Борис Пильняк, Владимир Киршон и другие), что не пройдет бесследно для оставшихся жителей поселка.

Вениамину Каверину однажды приснится длинный и странный сон, в котором он услышит про себя: «А ведь верно, майор Лыков, этого в Переделкине взяли». Это ночное видение 8 августа 1964 года писатель расценит как «отзвук душевного трепета, настороженности, обреченности, донесшийся из грустного и страшного далека тридцатых годов». Кстати, о могилах – весомая часть переделкинских дач выстроена на месте сельского кладбища, вот и подумаешь о том, что в жизни все не просто так…

Нарисованная Мариэттой Шагинян картина развенчивает давно сложившееся в общественном сознании убеждение, что при Сталине, конечно, сажали на десятилетия и без права переписки, но зато строили на века. Потому и дома называют у нас «сталинскими», что ассоциируется с надежностью и качеством, влияющими на увеличение цены квадратного метра недвижимости. Но оказывается, что не всегда все, что было в ту эпоху построено, обладало многолетней гарантией. Это как раз тот случай, когда желаемое выдают за действительность.

В письме Шагинян касается важной бытовой подробности – уплаты ежемесячных взносов за аренду дач. Дома-то находились в распоряжении Литфонда, который сдавал их писателям пожизненно, без права наследования. Скажем, ушел из жизни литератор – на его место вселяется другой. Так очередь и двигалась, помаленьку. А тем временем переделкинские дома обрастали своей историей, когда про того или иного писателя говорили: «Он живет на бывшей даче такого-то». Например, Ярослав Смеляков, переживший три ареста, ГУЛАГ и ссылку, поселился на бывшей даче Александра Фадеева:

Смеляков на фадеевской даче

Пишет стих на втором этаже,

Получив ее в виде удачи

После Сашиной смерти уже.

Так написал Константин Ваншенкин. Не зря говорят, что жизнь – самый главный и лучший драматург. Она создает порой такие комедии и трагедии, которые ни один Шекспир не придумает. В самом деле: вместо главного советского писателя Александра Фадеева, пустившего себе пулю в сердце в 1956 году, на его даче стал жить бывший зэк Ярослав Васильевич Смеляков.

«В казенной шапке, в лагерном бушлате, / полученном в интинской стороне, / без пуговиц, но с черною печатью, / поставленной чекистом на спине». Эти строки были написаны Смеляковым в 1953 году, в заполярной Инте, печально прославившейся своими лагерями. Упоминаемая черная печать – это лагерный номер поэта: Л-222. Он просидел до 1955 года, возвратившись домой по амнистии (еще не реабилитированный), в огромном потоке освобожденных из тюрем людей: «До до ХХ съезда жили мы по простоте безо всякого отъезда в дальнем городе Инте». Бывшие друзья-сидельцы, беспокоясь о том, чтобы Смеляков вернулся в Москву в приличном виде, а не в том самом бушлате, подарили ему кожаное пальто, которое Смеляков пропил в поезде, сменяв на литр водки.

Больше Смелякова не сажали. Он много писал, печатался, «и стал теперь в президиумы вхож». Как запоздалый жидкий дождичек, что без пользы льется на раскаленную солнцем землю, посыпались на Смелякова ордена и прочие государственные отметины за стихи-«паровозы», так называли стихотворения, исполненные высокого идеологического пафоса (по меткому выражению Ильи Фаликова, творческое наследие Смелякова и есть во многом кладбище этих «паровозов»). За сборник «День России» (1967) Смелякову дали Госпремию СССР. Пил он по-прежнему много, даже еще больше. Язык у него развязывался, делая его еще более искренним и бескомпромиссным в оценках. Ярослав Васильевич Смеляков умер еще нестарым человеком, в 1972 году, месяца не дожив до шестидесятилетия. Уходил он тяжело. Не прибавили здоровья ни новая жена, ни новая квартира на Ломоносовском проспекте, ни бывшая фадеевская дача.

Как-то раз в гости к Смелякову нагрянули сотрудники журнала «Кругозор», того самого, что выходил с синенькими пластиночками внутри – их можно было слушать на проигрывателе. Чтение известными поэтами своих стихов записывали на пластинки, чтобы таким вот образом советские люди могли бы приобщиться к высокой литературе в отдаленных городах и селах. Своеобразный культпросвет. Сотрудники «Кругозора» приехали на редакционной машине, бывалый шофер в адресе не нуждался: «Да знаю я, это бывшая фадеевская дача». Таким образом, переделкинские дачи знали не по их адресам, а по фамилиям жильцов (как их книги!), что вполне естественно для литераторов.

Со Смеляковым о времени записи его драгоценного голоса на пленку договорились заранее, но на месте его не оказалось. Выяснилось, что он на даче у Александра Яшина, по-соседству. Молодой сотрудник «Кругозора» Геннадий Красухин вместе со звукооператором пошли туда, где и выяснилось, что Яшин и Смеляков не вполне трезвы: «Ах, лучше бы я к нему не приходил! Потому что нашел обоих литераторов сидящими на полу в одних трусах (было жарко) и пьющими отнюдь не минеральную воду». Ярослав Васильевич потребовал от Геннадия Красухина: «Выпей!» – протянув стакан водки. Не уважить заслуженного поэта было нельзя. Лишь после опрокинутого стакана Смеляков спросил: «Ты кто?»

Красухин сразу стал «хорошим парнем» и «нашим человеком» для двух известных поэтов – Александра Яшина и Ярослава Смелякова. Но ведь как говорят в народе: «Сто грамм – не стоп-кран, дернешь – не остановишься». И потому Смеляков протянул московскому гостю второй стакан. Тут-то между первой и второй, когда, как говорится, промежуток небольшой, и удалось пояснить причину визита: «Ярослав Васильевич, мы из “Кругозора”». Смелякова это нисколько не смутило: «Ну и что? В “Кругозоре” водку не пьют?» И тут Александр Яшин стал читать свои стихи. «Пьяноватый Яшин читал чудесно, и стихи мне его нравились. Но нужно было записывать Смелякова. Кажется, Яшин и сам это почувствовал: “А теперь ты”. Смеляков читал, запинаясь, путаясь, но я… не прерывал поэта. Да и оператор, следивший за магнитофоном, шепнул мне: “Ты его не обрывай”»{580}.

Но оборвал собственное чтение сам Смеляков, опять потребовавший у посланцев «Кругозора» выпить с ним. Ему было мало, что Геннадий Красухин с ним выпил. Большой советский поэт хотел таким образом побрататься еще и с оператором, и с шофером. Не получив от них желаемого согласия, Ярослав Васильевич предложил перенести фуршет к нему на дачу, где был коньяк. Все переместились туда. Красухин вновь был вынужден героически пожертвовать собой ради записи голоса Смелякова, опрокинув, по просьбе хозяина, не рюмочку, а стакан. Жертва оказалась искупленной: Ярослав Васильевич согласился начать сначала, его голос стал тверже и четче. Редакционное задание было выполнено. На обратном пути шофер восхищался: «Силён! Они же оба вдребадан были! А тут – хлопнул коньяку и снова свеж, как огурчик!» А все потому, что