Ветер над яром (сборник) - Павел Амнуэль

— Сдавайся! — кричит. — Живым тебе не бывать!

А джунгары стрелы нацелили, но будто молния тут со стороны леса над долиной сверкнула, раз да другой, и стрелы, джунгарами пущенные, до цели не долетая, поворотили в обратную сторону, да каждая в своего же хозяина впилась Завопили, закричали джунгары, многие упали замертво, другие, стрелы достав, опять тетиву натянули, и опять молния со стороны леса сверкнула. Обернулись враги, увидели кошку огромную. Над соснами горой возвышается, из глаз ее сверкают яркие молнии. Джунгары со страха наземь попадали, тайша, в ярости саблей размахивая, на утес приказал карабкаться. К вершине воины подбираются, вот-вот достанут Фому. Но тут мужики подоспели, огнем оружейным в бегство обратили джунгарское воинство. Тем временем Фома с утеса спустился, про Акима спрашивает. Однако ни средь пленных, ни средь убитых предателя не нашли. А пленных восвояси отпустили бухтарминские жители, наказав лишь передать своему правителю, что Бухтарминска долина есть земля Российская и ворогу на ней не бывать.

После, как схоронили погибших дозорных и мирная жизнь у людей наладилась, Фома по тайге стал бродить, искать заветное озеро. Каждый ручей, водопад оглядел, все уж вершины в горах наперечет знал, да так и не нашел озера. Раз, по первому снегу, со старым Егором на рябчика силки проверял. Вдруг сзади выстрел грохнул, громом по тайге прокатился, мимо уха Фомы пуля взвизгнула, и тут же крик истошный раздался Кинулись дед с парнем на крик, а он и осекся, и урчание звериное огласило тайгу. Глядят Фома и Егор — на их же тропе под сосной, лицо прикрывая, сидит человек скукоженный, рядом ружье в снегу, и следы кошачьи кругом. Дед мужика лицом к себе повернул, и оба они с Фомою ахнули — Аким Сивобоков перед ними трясется.

— Эвон че, — дед нахмурился, — в тайге, видать, все время ховался, теперь в тебя, Фомушка, целился, да кошка ему помешала.

Почесал дед затылок, толкнул парня в бок:

— Слух-то был, с кем кошка дружбу-то поведет, тому плохая судьба уготована, и сам я про то твоей мамке когда-то сказывал А она, вона-ко, защитницей оказалась: нас от каторги, Бухтарму от врагов избавила, а тебя от пули спасла.

Только сказал, глядят, из-за дерева вышла девица в полушубке, в валенках, в руках — рогатина. Фома-то привык дочку Горного видеть в царском одеянии али в сарафане крестьянском, дивится ее виду грозному. А она брови сдвинула, в Акима ткнула рогатиной:

— К людям ведите, пущай судят предателя.

— Да судили уж, — дед Акима тряхнул. — Ну да теперь не вывернется. — В шею пихнул Сивобокова и повел вон из тайги.

За ним Фома с девицей рука об руку. Как в городище вошли, глядят, на сходной площади толпится народ…

Фома с дочкой Горного обженились, детей наплодили, вырастили и многие годы жили в согласии.

Семен Бойко

НАОБОРОТ

Да, будь у скоттов каждый клан,

Таким, как Джинни Скотт, —

Мы покорили б англичан,

А не наоборот.

Когда-то это была дренажная труба, но бежавшая по ней вода нашла себе более удобный путь, и теперь только промоины в сухой каменной кладке напоминали о ее первоначальном назначении. Гостиница “Труба” — так называют ее постоянные жильцы, двое из которых сосредоточенно следят за стоящей на очаге кастрюлей. После ужина очищенный от золы очаг станет теплой постелью, а кастрюля — просто банкой из-под маринованной собачины, но пока в ней булькает аппетитное варево, она не уступит самой лучшей кастрюле на самой распрекрасной кухне Сегодня в ней томятся баклажаны, соевые бобы, томаты — взнос Дона Мигуэля, а также две связки красного перца — взнос Фелипе. Дон Мигуэль сегодня, щеголяя своим знанием истории, вывел родословную одной рыночной торговки прямо от древних римлян и получил от нее охапку слегка подпорченных овощей. Фелипе, или, как его чаще зовут, Пепе, просто стянул две связки перца с чьего-то окна. Завтра они промыслят себе ужин другими способами и в других местах, но сейчас это их не волнует. “Будет день, будет и пища!” Сейчас же пища почти готова. Конечно, еще бы маисовую лепешку, пусть и заплесневелую, да не грызть ее — упаси боже! — а раскрошив и растерев, опустить в кастрюлю… Тогда рагу приобретает дивную густоту и сытность, но в конце концов любое блюдо восхитительно, когда приправой служит голод. Пепе сглатывает вязкую слюну и только собирается произнести свое обычное: “Кто поздно приходит — ничего не находит!”, как шорох кустов у входа трубы возвещает о приходе Чака, третьего и последнего постояльца гостиницы “Труба”. Тот, войдя, прежде всего принюхивается, затем, не говоря ни слова, выпрямляется, насколько позволяет труба и, торжествующе поглядев на друзей, вынимает пузатую бутылку, в которой плещется жидкость с радужно-мыльным оттенком. Никто не спрашивает его, откуда она взялась, между ними это не принято. Бутылку, как и еду, разделят на троих — вот и все.

Когда посудина опорожнена до дна, а бутылка лишь наполовину, наступает час беседы. Дон Мигуэль, сворачивая сигарету, удовлетворенно икает и произносит:

— В конце концов все в мире относительно. Поверьте, друзья мои, то ощущение довольства, которое я испытывал, отведав дорогих яств в лучшем ресторане Теночтитлана и раскурив затем сигару, ничем, в сущности, не отличается от того, что испытываю сейчас. Можете мне смело поверить. Я, как вы знаете, читал курс материальной культуры в тамошнем университете.

— Знаем, знаем, — хохочет Чак, — только вот непонятно, что это такое — “матерчатая” культура!

— Материальная, — небрежно поправляет Дон Мигуэль и продолжает: — Это легко объяснить, — Мигуэль величественным жестом обводит очаг, кастрюлю, бутылку и три пары рваных башмаков. — Вот это мы относим к материальной культуре. Нашу же беседу — во всяком случае, что касается моего участия в ней — к духовной.

Чак делает экономный глоток из бутылки и морщится.

— Что касается меня, я предпочитаю материальную, хотя она и смердит изрядно.

Пепе в свою очередь делает глоток и, деликатно обтерев горлышко бутылки рукавом, передает ее Дону Мигуэлю. Пепе всегда охотно, раскрыв рот, слушает Дона Мигуэля. Чак же раскрывает рот только для того, чтобы съязвить, но слушает так же охотно: Дон Мигуэль любит и умеет поговорить.

— Все относительно, дети мои, — повторяет он. — Изучая материальную культуру, я понял, сколь ничтожные причины привели к нынешнему положению вещей. Ведь все могло быть наоборот! Если бы лошади вымерли не у нас, а в Новом Свете. Если бы порох изобрели мы. Словом, если бы мы их, а не они нас. Все было бы наоборот! Впрочем, вряд ли… Мы слишком миролюбивы, захватнический инстинкт нам не свойствен. Если бы взяли верх мы, то именно в силу этих наших качеств мы не были бы столь нетерпимы. Человек есть человек, а каков цвет его кожи — его личное дело!