Пыль Снов - Стивен Эриксон

— Выводите стрелков, — приказала Шельмеза. — На склоны. Начинайте осыпать дураков стрелами. Весь день потратим, чтобы ранить всех. К вечеру форты станут госпиталями. Ночью пошлем рейдеров на их обозные лагеря, а может быть, и поближе к фортам. Кажется, я вижу соломенные крыши — пусть запылают. — Она оглядела офицеров. — Кто из вас доволен планом, позволяющим всего лишь пришпилить дураков к месту?

Джарабб откашлялся. — Вождь Войны желает, чтобы они примерзли к этому месту так надолго, что перестали быть угрозой.

— Половина армии наверху — застрельщики, — сказал Ханеб. — Выставлять их против легкой кавалерии — самоубийство. Однако смотрите, как они строятся. В пять рядов перед отличной тяжелой пехотой.

— Чтобы впитать наши стрелы, да.

Кестра фыркнул: — Панцирники не желают пачкать красивые доспехи.

— Пустите застрельщикам кровь и они разбегутся, — предсказал Ханеб. — Тогда мы сможем щипать и тормошить тяжелую пехоту сколько захотим.

Шельмеза поглядела на Джарабба: — Ты остаешься рядом со мной. Когда вернемся к Вождю, повезешь на пике голову болкандийского командира.

Джарабб кисло улыбнулся.

— Смотрите туда, — ткнул пальцем Ханеб.

Из канавы выбиралась на дорожную насыпь черная мохнатая сороконожка шириной в ладонь и длиной в двуручный меч. Они проследили, как она переходит дорогу и скрывается в роще.

Шельмеза плюнула. — Худ забери эту дыру и все дерьмо в ней. — Чуть подумала, добавив: — Но только после того как мы уйдем.

С Ведитом была тысяча воинов, и он не хотел потерять даже одного. Его все еще преследовали воспоминания о штурме крепости. Победный триумф, да, но с ним осталась лишь пригоршня людей, разделяющих память об ослепительных мгновениях — и, даже смотря им в глаза, он видит свое же неверие, свое же чувство вины.

Лишь вороны выбирают, кому жить, а кому умирать. Ничего не значат молитвы, подвиги и клятвы, честь и отвага; никто не окажется тяжелее пылинки на весах судьбы. Он начал сомневаться даже в мужестве. Друзья пали — один миг жизни, другой миг — всё стало мельтешащими воспоминаниями, случайными, потерявшими всякий смысл вспышками.

Ведит не знал, что делать. Он знал лишь одно: жизнь воина — одинокая жизнь, и одиночество тем горше, чем яснее они понимает необходимость не сближаться ни с кем, держаться в стороне от тесных компаний. Да, он все еще готов отдать жизнь за любого знакомого воина — но он готов и спокойно уйди от тела павшего друга. Он пойдет дальше, и отблески погибшего мира погаснут в глазах.

Тысяча воинов позади. Он пошлет их в битву и некоторые умрут. Он сражается с этим знанием, ненавидит его — но при всем при этом не поколеблется. Среди воинов самый одинокий — командир; он ощущает, как отстраненность охватывает его, твердая как панцирь, холодная как железо.

«Желч. Адъюнкт Тавора. Колтейн из клана Вороны. Даже дурак — или дура — из Болкандо, ведущая колонны к полудню ночного кошмара. Все мы разделяем что-то общее. И на языках наших одинаковая горечь».

Он гадал, не сожалеет ли король Болкандо, что начал эту войну. Заботит ли ублюдка гибель людей. Или его жалит лишь жадная тоска по разоренным фермам, убитому скоту и украденным богатствам? Если другие чужаки придут на границы его королевства — будут ли с ними обращаться иначе? Выучит ли наследник короля уроки, записанные на костях и плоти?

Собачья Упряжка погибла на подступах к Арену. Десять тысяч солдат Пормкваля дергались на деревьях. Армия мятежников Леомена истреблена в И’Гатане. Ясно — и не может быть яснее — что никто не учит уроков. Каждый новый глупец и тиран, выбирающийся из толпы, готов повторить фиаско прежних, будучи убежденным: он другой, он лучше, он умнее. Пока земля снова не напьется крови.

Ведит видел спешащих к нему гонцов.

Скоро начнется. Каждая порция воздуха в легких вдруг стала казаться ему слаще предыдущей, и каждая пара устремленных на него глаз светилась, пульсировала жизнью. Он смотрел на всё вокруг и думал, что никогда прежде не видел таких красок, таких форм — мир обновился, но не слишком ли поздно? Сколько мгновений продержится благой дар?

К концу дня все узнают ответ.

Ведит готовился вести армию в битву. В первый раз. В этот миг он ненавидел вождя Желча, давшему ему власть. Он не хочет командовать тысячью воинов. Не хочет тяжести их взоров, сокрушающей душу силы их веры в командира.

Жаль, что он слишком труслив, чтобы сбежать.

Он не сбежит.

Ибо Желч выбрал верно.

Тысячи зонтиков, десятки тысяч машущих опахалами рабов не смогли бы согнать пот с лица канцлера Ревы. Ему казалось: он плавится в котле истории — увы, им же разожженном. Мысль эта возвращалась то и дело, подбрасывая свежих угольков. Он сгорбился в паланкине, его одежды намокли. Рабы дергали и резко накреняли паланкин, пытаясь спуститься по козьей тропке.

Пыль проникла внутрь, запятнав поверхности резных украшений, сделав тусклыми яркие оттенки плюша. Пыль смешалась с потом в его рту. Он даже мочится песком. Или еще чем похуже. — Не там, тупая баба, — рявкнул он. Д’расская рабыня отпрянула, пригибая голову.

Величайшее мастерство состоит в избегании ловушек. Он был Государственным Канцлером, служил Королю и (избавьте небеса!) Королеве. Более того, он служил самому королевству, мириадам источников богатства, процветания и так далее… не говоря уже о вонючих массах тупоголового человечества. Разумеется, он знал, что на деле все эти «ценности» не ценнее поздравлений, провозглашаемых у кроватки отмечающего первый год жизни младенца — даже сам виновник торжества не вспомнит смысла речей.

Ну же, не будем говорить, что Фелаш подпоила рабов подозрительно пряным пуншем, что дверь комнаты заклинило и он — Канцлер Болкандо! — оказался запертым внутри и вынужденным разгребать мусор, чтобы было где стоять. Не будем вспоминать, что…

Рева оскалился. Он чем он только думал? Ах да, о нехватке искренности, лежащей, строго говоря, в самом сердце политического триумфа. Он уже давно сделал открытие: самая наглая ложь может оставаться безнаказанной, ибо некому ее обличать — а если и есть кому, что вряд ли, через месяц или два любители тыкать пальцами поглядят в другую сторону, отвлекаясь на нечто иное, способное пробудить легко вспыхивающий гнев. Гримаса откровенного пренебрежения сгодится для отражения практически всего, что могут бросить ему оппоненты. Как бывает в сражениях на бесчисленных бранных полях, все решают крепкие нервы.

Но, черт подери, здесь и сейчас — в сражении с монстром в обличье женщины, с Кругхевой — нервы готовы подвести канцлера.

Превзойден варваркой с костяным лбом! Неслыханно!

Так о чем он думал? Взор снова упал на рабыню. Та все еще корчилась у ног, вытирая подбородок и пряча глаза. Да, о любви. И несносной твари Фелаш, так нагло отвергшей его ухаживания… что же, она заплатит. Будет платить весь остаток жизни, если Рева не свернет с проторенного пути — а зачем бы ему? Да, она встанет на колени, как эта рабыня, и различие станет самым лакомым блюдом. Фелаш ведь не будет скована видимыми кандалами. Она сама себя поработит. Сдастся ему, Реве, будет находить удовольствие лишь в служении ему, ублажении всех его причуд, каждого из желаний. Вот это любовь.

За стенками раздались стоны облегчения, паланкин выровнялся. Рева достал платок и утер лицо. Дернул за звонок. Проклятая коробка остановилась. — Откройте дверь! Быстрее! — Он поддернул панталоны, завязал пояс и привстал, отталкивая рабыню из Д’раса.

Снаружи он увидел именно то, что ожидал. Они прошли перевал. Перед ним простиралась относительно ровная местность, остатки леса перемежались с лугами, которые местные дикари используют под выпас. Регион служил буфером между жалкими горными племенами и цивилизованным народом Болкандо, но буфер все уменьшался — местные уходили либо в города, либо в бандиты, прячась среди скал. Рева знал: придет время, и королевство попросту поглотит регион, что означает постройку фортов и пограничных постов, создание гарнизонов и патрулей, чтобы отгонять синекожих дикарей. Новые расходы для казны. Хотя, как подумал Рева, будут и доходы, для начала от срубленного леса, потом от зерна, выращенного на освобожденной почве.

Эта мысль его утешила, выпрямила мир под затекшими ногами. Снова стерев пот со лба, он начал озираться, ища Покорителя Авальта и его свору вестовых, лакеев и так называемых советников. Военные — гадость необходимая, пусть и наделенная всеми видами наследственных пороков. Вложи хоть кому меч в руку, дай несколько тысяч солдат, стоящих за плечами — и рано или поздно острие меча коснется затылка человека вроде Ревы. Канцлер скривился, напоминая себя, что Авальта нужно держать на коротком поводке, хотя поддерживать паутину взаимных выгод все сложнее.