Возмездие - Василий Ардаматский

Он у нас должен подольше повисеть на собственных натянутых нервах. И когда пройдут уже не дни, а целые недели, тут-то и появится Федоров, у которого в одной руке будет ультимативная постановка вопроса о приезде Савинкова в Россию — и это вопрос огромный, прямо исторический, — а в другой руке у Федорова будет новость о ранении Павловского — подумаешь, событие на фоне того главного! И не убит же, а только ранен. Даже сам об этом пишет… И тогда все запланированное нами сработает с двойной силой, ибо оно ляжет на накаленное ожиданием терпение Савинкова…

Мысль Дзержинского была железной по логике, психологически точной, и никто не стал возражать.

Нелегким делом оказалось объяснить отсрочку выезда в Париж Фомичеву. Ему сказали, что Мухин схватил испанку и ехать не может.

— Это его дело! — кричал Фомичев, подозрительно глядя на Шешеню. — А я должен выехать завтра!

— Нельзя, — отвечал Шешеня. — И если уж ты хочешь знать всю правду, Мухин вполне здоров. Больна — граница, с нашей стороны проводятся какие-то маневры, идти нельзя.

Пришлось специально для Фомичева изготовить еще один экземпляр в свое время доставленного полякам приказа о маневрах. Шешеня уговорил его использовать время для составления письменного доклада Савинкову о положении всех дел в России. Фомичев подумал, что явиться к вождю с таким докладом — дело эффектное, и засел его писать…

Павловского десять дней не вызывали из камеры. Чего он только не передумал и в конце концов нашел два объяснения: чекисты почему-то оставили свою затею против Савинкова или просто он им больше не нужен, и первый же вызов из камеры будет означать для него смерть.

Но на одиннадцатые сутки его доставили в кабинет Пиляра, и началась привычная диктовка. День был пасмурный, и Пиляр зажег настольную лампу. Пока Павловский писал, он прохаживался за его спиной, задерживаясь на мгновение у окна, за которым была мокрая от дождя глухая каменная стена, а над ней — низкие, быстро летящие тучи…

— Теперь изложите своими словами мысль заключительную, такую… — говорил Пиляр тоном учителя. — …по общему мнению, в России так сложилась обстановка, что приезд Савинкова сюда мог сыграть историческую роль. Ясно? Пишите…

Павловский подумал и начал писать:

«…капитал есть… но нужен мудрый руководитель, т. е. вы… Все уж из состава главной конторы привыкли к этой мысли… и для дела ваш приезд необходим… Я, конечно, не говорил бы этого… не отдавая себе полного отчета в своих словах. И за ваше здоровье и за успех торговли на Ярмарке во главе с вами я спокоен… а потому буду тихо лежать в постели, ощущая вас здесь…»

Павловский старательно писал, как школьник, склонив набок голову. Но Пиляр вдруг почувствовал, что с полковником что-то происходит. Он уронил перо, рука его соскользнула со стола и бессильно повисла. Пиляр быстро подошел к нему. Павловский сидел с закрытыми глазами, и возле висков у него шевелились вспухшие желваки.

— Вы что, устали?

Павловский медленно открыл глаза, и Пиляр увидел в них безысходную ненависть.

— Я не устал.

— Но письмо как раз кончено, и сегодня вы мне больше не нужны.

Пиляр уже хотел вызвать конвой, но задумался. Обычно он не сразу просил Павловского подписать письмо, а предварительно вместе с шифровальщиками тщательно его исследовал, нет ли в нем каких-нибудь условных вставок или знаков. А сейчас он, неожиданно для себя, вдруг предложил Павловскому тут же подписать письмо. Словно чувствовал, что больше ему говорить с Павловским не придется…

Павловский вернулся в камеру и ничком упал на жесткую койку. В висках у него стучало гулко и часто, отдаваясь тупой болью в сердце. Да, теперь он был уже твердо уверен, что чекисты решили выманить Савинкова из Парижа, он понимал, конечно, что письмо, которое он только что подписал, может сыграть в этом решающую роль. Он предал своего вождя окончательно и бесповоротно, и никакого пути назад у него нет.

Дзержинский говорил Павловскому, что Савинков виноват перед ним, ибо вовлек его в трагическую авантюру. И если еще вчера Павловский мог утешить себя такой мыслью, сейчас он ее решительно отбрасывал.

В это время Пиляр просматривал написанные сегодня письма и в одном из них обнаружил пропуск слова. Смысл письма от этого не изменялся, и наверняка такой пропуск в тексте, придуманном не Павловским, не мог быть условным сигналом, но педантичный Пиляр, который считал своим долгом сделать Павловского не только послушным, но и точным исполнителем его воли, решил вызвать Павловского из камеры и заставить его переписать письмо…

Павловский все еще лежал ничком на голой деревянной койке, когда щелкнул замок и дверь в его одиночную камеру открылась.

— Павловский — на допрос! — объявил дежурный.

Послушание у Павловского уже стало привычкой — он вскочил с койки, сцепив руки за спиной, вышел из камеры и, отойдя к противоположной стенке тускло освещенного коридора, стал ждать, пока дежурный запрет дверь.

В тюремном коридоре ни души, и его даль терялась в сумраке. Павловский повернулся к лязгавшему ключами дежурному и снова увидел… расстегнутую кобуру, из которой выглядывала рукоятка нагана.

Все дальнейшее произошло буквально в несколько секунд. Звериным прыжком Павловский ринулся на дежурного, выхватил из его кобуры наган и выстрелил ему в голову. Затем он побежал по коридору туда, где должен быть выход во двор. Из бокового коридора, услыхав выстрел, выбежал боец охраны. Павловский сбил его с ног и побежал дальше. Впереди другой боец начал перекрывать коридор сдвижной решетчатой дверью. Приблизясь к нему шагов на пять, Павловский выстрелил ему в живот, и тот сел на пол с мгновенно побелевшим лицом. Павловский начал раздвигать еще не сомкнувшиеся полотна решетчатой перегородки. В это время еще один конвойный — он находился в темном дальнем конце коридора, и Павловский его не видел — поднял винтовку и, поймав в прорезь прицела лоб Павловского, спокойно, как его учили на стрельбищах, не дергая, плавно нажал спусковой крючок. Павловский повис на решетчатой двери, ухватившись за нее руками…

Федоров и Фомичев выехали из Москвы вместе. Их торопили, и у Фомичева не могло возникнуть и мысли еще раз повидать Павловского. Только уже в поезде, ожидая, когда он тронется, провожавший Фомичева Шешеня сказал ему, что положение Павловского по-прежнему тяжелое, но врачи верят, что он выкарабкается. И они договорились, что Савинкову состояние Павловского Фомичев обрисует несколько оптимистичнее.

В Варшаве их встретил Шевченко. Держался он как-то странно — если можно так выразиться, был раздраженно вежлив. Пока ехали с вокзала на извозчике, он задавал ничего не значащие, ненужные вопросы о погоде в Москве, как доехали, и ответов Фомичева явно не слушал.

Варшава нисколько не изменилась и снова удивляла Федорова своим ярким и беспечным видом. Уличная толпа по случаю солнечного летнего дня была вызывающе пестрой и веселой.

— Да, Евгений Сергеевич, — возбужденно говорил Фомичев. — Варшава и ваша жизнь тут — это вам не Москва.

— Каждый делает свое на своем месте, — ответил Шевченко, и Федоров перехватил взгляд его злых серых глаз.

Вскоре они уже сидели в редакторском кабинете Философова. Здесь, как и в других комнатах редакции, обстановка была бедная, стены обшарпанные, потолки в пятнах. И сам Философов выглядел совсем не так, как в прошлый раз, — его лицо казалось опухшим, неухоженная бородка топорщилась клочьями, и он все время трогал ее рукой.

— Ну, что у нас нового? — с несколько наигранной бодростью спросил Философов.

— У меня для вас ничего нового нет, — ответил Федоров. — Только просьба — помочь мне как можно скорее отправиться в Париж.

— А у меня новость черная, — тихо проговорил Фомичев. — Во время проведения экса тяжело ранен Сергей Эдуардович Павловский.

Глаза у Философова округлились, и он беспомощно смотрел то на Фомичева, то на Федорова, то на Шевченко.

— Новость очень черная, Иван Терентьевич, — сказал Шевченко с усмешкой и каким-то непонятным подтекстом.

— Павловский ранен… боже мой… — прошептал Философов. — Но неужели его нельзя было остановить?

— Кто мог остановить Павловского? Да что вы, Дмитрий Владимирович! — взмолился Фомичев.

— Да, да, понимаю… понимаю… — забормотал Философов, морщась как от зубной боли, и вдруг, вскинув глаза к потолку, громко спросил: — Но кто скажет об этом Борису Викторовичу?

— Да подождите вы… — брезгливо остановил его Шевченко. — Где он сейчас? В каком состоянии?

— Я видел его, — тихо начал Фомичев. — Он лежит в квартире одного известного хирурга, нашего человека. Вид у него, конечно, неважный. Его изнуряет температура, была угроза гангрены. Все-таки две раны, легкое прострелено. Но он довольно бодр. Обсуждал с нами дела. Собирается скоро встать…