Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ) - Шульман Нелли

– Папа Миша готовит себе завтрак и кормит Дружка, – поняла Марта, – мама всегда встает поздно…  – сегодня семинарские занятия начинались после обеда. Утром Марту ждал визит в обкомовское ателье, в сопровождении приемной матери:

– Зачем мне летние наряды, – недовольно подумала девочка, – у меня есть шорты и майки, этого достаточно…  – генеральша Журавлева настояла на своем:

– Здесь лучше модели, чем в Куйбышеве, милая, – ласково сказала женщина, – может быть, тебе что-то понравится…  – Марта не обращала внимания на одежду. В школу она ходила в форме, дома носила синий рабочий халат, на даче бегала в шортах и растоптанных кедах:

– Так удобней…  – она почесала коротко стриженую голову, – не стоять же за токарным станком в шелковом платье…  – товарищи Марты по семинару в перерывах обсуждали будущее поступление в университеты:

– Ты, наверное, пойдешь на мехмат МГУ…  – заметил кто-то из школьников, – или в Бауманку…  – Марта откусила от своей любимой песочной полочки с глазурью. Здесь пирожное почему-то называлось «Лицейским»:

– Я собираюсь в профессионально-техническое училище, получать специализацию токаря-универсала…  – Марта насладилась потрясенным молчанием, – я бы и сейчас поступила в ПТУ, но в моем возрасте туда не принимают…  – она слизала острым языком крошки с губ:

– Это, конечно, косность…  – недовольно добавила девочка, – в законе сказано, что надо иметь образование в объеме восьми классов средней школы, а оно у меня есть…  – кусок пирожного выпал из открытого рта кого-то из парней:

– Мама Наташа тоже пьет валерьянку, стоит мне завести речь о ПТУ…  – Марта рассеянно полистала верхний журнал, – но папа Миша на моей стороне…  – она понимала, что после гибели Маши родители за нее волнуются:

– Но ПТУ в Куйбышеве, – рассудительно объяснила Марта приемной матери, – я никуда не уеду, останусь рядом с вами. Вступлю в комсомол…  – пока по возрасту ее туда не принимали, – пойду на завод, потом отправлюсь в университет. Беспокоиться незачем, мама Наташа…

На обложке нового «Искателя», на фоне зловещего багрянца планеты, красовалась фигура космонавта в скафандре:

– Особая необходимость. Научно-фантастическая повесть…  – Марта пробежала глазами первую страницу:

– Двести шестидесятый день полета подходил к концу. Сказывалось напряжение небывалого по продолжительности рейса. Не хватало ощущения скорости, которое всегда дает известный подъем духа; корабль, казалось, просто висел в пространстве. Однако покой этот был обманчив, и напряжение от него только возрастало: вокруг был космос, еще неизвестный, неисследованный и мало ли что таящий в своих черных глубинах…  – Марта широко зевнула:

– Космонавт на обложке держит сварочный аппарат. Какая сварка в марсианской атмосфере…  – Марта любила читать научную фантастику с красным карандашом в руке, отмечая ошибки авторов. Журнал соскользнул на пол. Терменвокс на подоконнике отозвался протяжным, грустным звуком:

– Я к нему не подходила, – Марта поежилась, – он сам включился. Наверное, какая-то магнитная аномалия…  – крестик внезапно похолодел. Взгляд Марты упал на потрепанную «Юность»:

– Не надо читать, то есть перечитывать рассказ…  – ей хотелось, свернувшись в клубочек, забраться под одеяло, – иначе у меня опять будут красные глаза, как в первый раз…  – рука потянулась к загнутым на углах страницам. Сначала Марта думала написать в Москву, в редакцию журнала:

– Но они не дают адресов авторов, и что я скажу Павлу Левину…  – девочка прикусила губу, – что тоже хочу найти могилы родителей…  – она знала строки почти наизусть:

– Вокруг моих сапог бурлила быстрая вода таежной реки. Над сломанными вышками, над проржавевшей, колючей проволокой шумели сосны. Среди деревьев виднелись поваленные столбики с размытыми дождями табличками. Выбравшись на берег, хлюпая по топкому мху, я бродил по расчищенной поляне, отмахиваясь от гнуса. Карандаш на табличках был фиолетовым, выцветшим. Я наклонился над куском фанеры…

В рассказе московский школьник, сирота, уезжает с геологической партией на Дальний Восток, чтобы найти захоронения своих посмертно реабилитированных родителей:

– В партию его зачисляет руководитель, сидевший в одном лагере с отцом парня. Его тоже реабилитировали, он вернулся к научной работе…  – обсуждать такое с приемными родителями, конечно, было нельзя:

– Папа Миша всего равно не говорит о таких вещах дома…  – в конце рассказа напечатали краткую справку:

– Павел Левин коренной москвич. Ребенком лишившись родителей, он вырос в школе-интернате…  – Марта закрыла журнал:

– Это совпадение. Куда мне ехать, я не знаю, где находился полигон…  – крестик стал ледяным. Она услышала в далеком завывании метели почти неразличимый женский голос: «Те, кто мертвы, живы. Живы, Марта».

Сквозь облупившуюся краску на стене тесной комнатки проступали золоченые буквы, дореволюционной орфографии: «Модный Дом Мертенса». Уборная для манекенщиц в Ленинградском Доме Моделей выходила на зады здания. Сквозь решетку в окне первого этажа виднелись жестяные мусорные баки, с греющимся на крышке рыжим котом:

– Зал с подиумом смотрит на Невский проспект и улицу Желябова, – усмехнулась Надя, – обкомовские жены сидят в мягких креслах, им разносят кофе, но мы, рабочие лошадки, теснимся друг у друга на головах…  – в уборной стоял знакомый Наде закулисный запах пота, духов и пудры. Поставив на шаткий табурет стройную ногу, она пристегивала к шелковому поясу чулок. Звонок из Дома Моделей раздался на квартире у Таврического сада, когда стрелка на часах миновала девять утра:

– Мы только в восемь добрались домой после вечеринки…  – зевнув, Надя клацнула зубами, – Аня с Павлом выпили кофе и унеслись на конференцию, а я намеревалась поспать до сеанса…  – бюст работы Неизвестного, получивший название «Юность Страны Советов», растиражировали для открыток и плакатов. Отправляясь в Ленинград, Надя услышала от куратора с Лубянки, что ее ждут для позирования в тамошних мастерских:

– В следующем году открывается новая станция метро, «Петроградская», – объяснил комитетчик, – художник, занимающийся витражом над эскалатором, видел бюст товарища Неизвестного. Он попросил, чтобы вы стали моделью для части работы…  – вестибюль станции встраивали в здание «Дома Мод». Витраж изображал историю костюма. Надя надеялась на пышный кринолин, однако художник, по его выражению, видел девушку раскованной первобытной самкой:

– Лапает меня и не стесняется, – Надя поморщилась, – он рисует меня в одной шкуре…  – от жесткой шкуры отчаянно пахло нафталином. Мастерская на задворках Академии Художеств была сырой:

– Но лучше позировать, чем таскаться по городу с иностранными туристами, сообщая потом об их разговорах, – Надя выпрямилась, – или чем спать с маэстро Авербахом…  – речь о дальнейших свиданиях с музыкантом, правда, не заходила:

– Они сами отправили ему фальшивое письмо, – с облегчением поняла Надя, – наверняка, сделали вид, что у меня случился выкидыш…  – губы дернулись, – хорошо, что я больше с ним не встречусь…  – зимой и весной она работала с несколькими французскими группами. Аня не доверяла туристам:

– Их обыскивают на таможне, – мрачно сказала сестра, – если найдут наше письмо для папы, пусть и отпечатанное на машинке, мы можем вообще никогда в жизни больше не увидеться ни с тобой, ни с Павлом…  – Надя не доверяла и маэстро Авербаху:

– Для него я Дора, это во-первых, а во-вторых, он не рискнет приязнью Советского Союза. Доктор Эйриксен мог бы, – вздохнула девушка, – но он сюда больше не вернется…  – шрам на ее плоском животе сгладился. Надя почти не вспоминала случившееся осенью:

– У меня может больше никогда не быть детей, – несмотря на это, она все равно принимала таблетки, – счастливая Фаина Яковлевна, у нее трое…  – они исправно получали письма от Бергеров, из Киева. Лазарю Абрамовичу подтвердили инвалидность по психическому заболеванию:

– Он преподает в тамошней ешиве и сапожничает. Фаина Яковлевна работает на синагогальной кухне, Исаак осенью идет в школу…  – они с сестрой и братом надеялись, что Лазарь Абрамович больше не попадет в милицию: